Воспоминания петербургского старожила. Том 2

Пока передавались довольно быстро все эти новости, незаметно вошел в гостиную розовощекий молодой человек в золотых очках на огромных глазах и со стереотипною улыбкою своего довольно свежего лица, окаймленного порядочными каштановыми бакенбардами в виде collier grec[541], т. е. сходившимися под галстухом в виде бороды, что тогда носилось еще весьма немногими. Голова его, довольно грациозная, была покрыта массою густых каштановых волос, натуральными завитками ниспадавших до плеч. Одет он был довольно щеголевато, но с некоторою мещанскою щепетильностью, соединенною с каким-то напускным артистизмом. То был сослуживец и соученик Д. Н. Струкова, милый, умный, веселый, образованный Павел Николаевич Кабалеров, объявивший, что он сейчас только оставил общего знакомого Петра Романовича Фурмана, который передал ему много разных новинок. Имя Фурмана с начала сороковых годов сделалось известно как переводчика с немецкого и английского языков и как составителя нескольких недурных книг для детского чтения и «Энциклопедии архитектора»[542], в чем он, по своему воспитанию в Академии художеств, был преимущественно силен. Он работал в эту пору во многих журналах и сотрудничал в «Пчеле» по фельетонной части, заменяя булгаринскую субботнюю «Всякую всячину» своим «Городским вестником», когда Фаддей уезжал с весны в свое дерптское Карлово. Я знал Фурмана с 1842 года, когда он был de jure в Удельном земледельческом училище учителем сельской архитектуры, а de facto гувернером сына г. Байкова. Когда-нибудь я в особой статье под названием «Гувернер и гувернантка» расскажу во всех курьезных подробностях мое знакомство с покойным ныне Петром Романовичем Фурманом и его не менее курьезную женитьбу на тогдашней молоденькой швейцарочке mademoiselle Adèline, которая также была гувернанткой в доме Байковых. Все это вместе презабавная история вроде Павла и Виргинии и Абелара и Элоизы[543], но теперь здесь ей нет места, потому что теперь, в 1845 году, в салоне г-жи Кологривовой г. Фурман явился заправским литератором-публицистом того времени из лагеря Греча, Булгарина, Сенковского, Кони, Межевича и Кукольника, для которых он ревностно работал и с которыми находился в тесно коротких отношениях, причем нельзя не заметить, что он умел сидеть разом на двух стульях, т. е. работать в редакциях, противных одна другой[544], как, между прочим, были редакции «Северной пчелы» и «Иллюстрации».

– Все литературные и журнальные новости, – сказала г-жа Кологривова, – в министерстве monsieur Фурмана: благодаря ему Павел Николаевич может передать нам много интересного и занимательного.

– Работая ежедневно в пяти редакциях, – объяснил Кабалеров, – Фурману, конечно, нетрудно знать весьма многое такое, что не всегда доступно публике вообще. Таким образом, могу вам утвердительно сказать, со слов его, что в XI № «Отечественных записок», который завтра выходит в свет, вы прочтете ругательную статью на бессмертного Гумбольда[545].

– Боже мой, – воскликнула женщина-литератор, – до чего доходит дерзость этих журнальных авантюристов!

– Не до большего, – заметил Великопольский, – как дерзость господина Сенковского, осмелившегося лет за десять пред сим обозвать оригинальности ради на своих страницах бессмертного Вальтера Скотта «шарлатаном»[546].

– Ах, Иван Ермолаевич, – сказала с видом некоторого негодования Лизавета Васильевна, – как можно сопоставлять с кем бы то ни было гениального Сенковского? Древние к тому же справедливо сочинили пословицу: «Что подобает богам, то не дозволяется волам»[547].

– Ежели бы все эти господа, – продолжал умный Великопольский, – выбалтывали все эти свои мнения, имеющие целью снимать все священные для нас авторитеты с их пьедесталов, то бог бы с ними: verba volant, scripta manent (слово – ветер, а что написано пером, то крепко). Но они все это изволят печатать, а ведь это написано пером, да еще и напечатано в тысячах экземпляров, того не вырубишь и топором.