Воспоминания. Письма

Да, последняя новость – лишился всех своих постов твой друг и любимец Фадеев, хотя мне-то его по-человечески и дружески очень жаль. Он приехал с фронта, запил и пропал на 16 дней. Я думаю, такие вещи не случайны, и ему самому, наверное, захотелось расстаться с обузами и фальшивым положеньем своих последних лет. Я не знаю, кто будет вместо него по Союзу, но в Информбюро (нечто вроде центральной цензуры и инстанции, которая распределяет печатный матерьял для Союза и заграницы) вместо него будет Афиногенов. Нас (меня, Костю, Всеволода Иванова и кое-кого еще) привлекут к более тесному сотрудничеству.

В Москве сейчас совершенно спокойно, несравнимо с тем, что месяц назад. Без конца тебя, тютя моя, Леню и Стасика целую.

Твой Б.

Это письмо отправлено не по почте. Оттого такой конверт.

Если зашивку испортили чернилами, я не виноват. Я просил не пачкать вещей банальными надписями и пока был, следил, чтобы их не делали. Но не знаю, что было после.

12. IX.41

Муж Веры Васильевны не поедет в Чистополь. Накануне отъезда его призвали. Он теперь мобилизован и уже, наверное, в казарме. К 400 руб., которые я хотел с ним послать, прибавлю 600 и эту тысячу передаю Ларисе Ивановне, это все наши с тобой, не Гарриковы.

Точного адреса Адика еще нет, но в Свердловске Бендицкий[267] получил от него телеграмму о благополучном прибытии в Нижний Уфалей (это между Свердловском и Челябинском). Адик телеграфировал не сюда в Москву, а Бендицкому в Свердловск, потому что предполагал, что Гаррик с семьею в пути туда по приглашению Свердловской консерватории. Но Гаррик все тут еще. У меня было очень тяжелое настроение вчера, пустая, бессодержательная газета, усталость от города. Была ужасающая погода, двухсуточный осенний ливень с ветром. Ночью дождь и завыванье бури не давали мне спать. Наверное, очень плохо с Ленинградом, Киевом и Одессой. Уже несколько дней тому назад говорили о поголовном переселении всей республики немцев Поволжья от мала до велика (до 1 милл. человек) в Среднюю Азию или за Алтай. И вдруг это коснулось московских немцев, вплоть до Риты Вильям, например. Именно в эту страшную дождливую ночь узнали об этом в Переделкине Кайзеры и Эльснеры (живущие у Павленки), чистые, честные, работящие люди. Они завтра должны выселиться в Казахстан, за Ташкент. Всю ночь это меня давило. Сколько горя и зла кругом, какими горами копится человеческое разоренье, сколько счетов, друг друга перекрывающих, прячет за пазуху человеческое злопамятство, сколько десятилетий должно будет уйти в будущем на их обоюдостороннее погашенье.

И потом усиливающаяся безысходность несносной душевной несвободы. Делаешь что-то настоящее, вкладываешь в это свою мысль, индивидуальность, ответственность и душу. На рукописи ставят отметки, ее испещряют вопросительными знаками, таращат глаза. В лучшем случае, если с сотней ограничений примут малую часть сделанного, тебе заплатят по 5 р. за строчку. А я за два дня нахлопал несколько страниц посредственнейших переводов для Литературки[268], из второстепенных латышей и грузин, без всякого труда и боли, и мне вдруг дали по 10 р. за строчку за эту дребедень. Где ж тут последовательность, что ты скажешь! Или непониманье простейших мелочей, споры разных редакций с Фединым по поводу вещей, за которые надо кланяться в пояс и говорить спасибо, а не морщить лоб и требовать исправлений. Всю эту дождливую ночь я об этом думал. Как быть, к чему стремиться и чем жертвовать? Нельзя сказать, как я жажду победы России и как никаких других желаний не знаю. Но могу ли я желать победы тупоумию и долговечности пошлости и неправды? – И когда Таня Иванова[269] утром подала мне письмо от тебя, я заплакал раньше, чем вскрыл его, я боялся известия о какой-нибудь беде с тобой или с детьми, вслед за новостью о Цветаевой и настроеньями этой осенней ночи.