Воспоминания самарского анархиста

Сравнявшись в третий раз с нами, остановился и резко, по-военному гаркнул: «Ваши документы, голубчики!» Мы предъявили, и [он] тут же предложил нам следовать за ним к коменданту парохода. Впереди этот капитан и коммерсант из Казани, а мы идем сзади за ними. Входим в комендатуру. За столом сидит в военной форме поручик без погон, «Народной армии», как и все они «Народные». Тут же коммерсант начинает с пеной у рта говорить, что мы вели агитацию против существующей власти, что мы, казанское купечество, отдаем все силы на борьбу с большевиками, что у меня два сына в «Народной армии». Мы молча, растерявшись от неожиданности, молчим, но у моего сотоварища от волнения на щеках появились ямочки. Комендант тихо и спокойно нас спрашивал. Тут же находился белопогонный офицер. Если комендант не обратил внимание на ямочки на щеках, то казачий капитан, глядя на нас в упор, гремел: «Если бы вы мне попались на Урале, то я знал бы, что с вами сделать! Вы еще смеетесь!» Ведь бывает такое природное устройство лица с ямочками, а это было принято за насмешку и вызвало поток ругани офицера в черкеске с Урала, тогда как комендант не проявлял никакого рвения к нашему допросу. Он предложил коммерсанту написать на нас показания. Коммерсант на клочке бумаги карандашом дал на нас показания в шесть строчек. Я успел его показания прочесть. Он писал, не совсем грамотно, что эти граждане вели между собою агитацию против существующей власти и против «Народной армии».

Действительно, мы негромко говорили о том, что в Гражданской войне идет истребление «Народной армией» своих же собратьев, что войну вести против большевиков не надобно, что сейчас хорошо живется только торгашам-спекулянтам и прочее тому подобное. Комендант сделал только опрос — паспортное оформление — для передачи нас на дознание в другую инстанцию. Вызвал конвой. Явились два солдата чеха. Нас обоих арестовали и отвели в каюту-камеру третьего класса, заперли на замок, поставив у двери часового-чеха.

Я лег на нижнюю полку, а старшина на верхнюю, и каждый из нас думал невеселую свою думу. Красная армия успешно наступала на всех фронтах Поволжья, а белые отступали. Было объявлено военное положение в городе и губернии. Время тревожное: ни за что ни про что посадят в тюрьму и могут даже расстрелять. В камере-каюте мы договорились сказать на следствии, что действительно у нас имелся разговор только в отношении спекулянтов, что власти не могут с ними справиться, а ни о чем другом у нас не было разговоров.

Наш арест произошел по пути от Ульяновска до Смурова против Ширяева[50]. Мысленно мы оба ожидали печальной участи судьбы своей. Я был холост и легче переживал свое, можно сказать, несчастье, тогда как сотоварищ мой был женат, имел молодую жену и двоих детей и был старше меня лет на пять. Потому печаль его была глубже, тяжелее моей. Да, трудно определить, чья скорбь тяжелее: на весах ее не взвесишь.

Я поначалу-то думал о том, чтоб только мать моя и отец не узнали о случившемся со мной несчастье, только бы они не мучились и не страдали за меня. Часов через шесть пароход причалил к пристани Смурова. Дверь каюты-камеры открылась, и нас под охраной двух конвоиров-чехов повели сдавать коменданту пристаней на водный вокзал.

Там уж находилось задержанных еще человек десять-двенадцать. Когда комендант речного вокзала стал сдавать нас всех под расписку конвою — я спросил его: «Как наше дело?» — «Ваше дело хуже всех», — ответил он. Затем всю группу, под чешским конвоем, повели и сдали в штаб контрразведки, где беспрерывно заседал военно-полевой суд, в бывшем доме Курлиной, на углу Красноармейской и Фрунзе[51]. Там произвели допросы и тут же вскоре полевой суд вынес приговоры.

Спасло меня, да и сотоварища моего в этом деле, прошлое мое военное подпоручика звание по службе в армии Первой мировой войны и то, что предстоял призыв в «Народную армию» моего года, и я был уже взят на учет как подлежащий призыву в скором времени. Я был допрошен и, зная, что между комитетом Учредительного собрания и военным штабом идут раздоры о власти, добавил, что сочувствую правым эсерам. Все это спасло меня от дальнейших репрессий — следователь сходил в соседнюю комнату, вышел оттуда через десять-пятнадцать минут и объявил, чтоб меня охрана при выходе пропустила. Допрошен я был первым и до сих пор не знаю участи моего сотоварища. Боясь, что мой сотоварищ может на следствии запутаться, я по выходе из контрразведки на ходу впрыгнул в проходящий вагон трамвая, доехал до Ленинградской улицы[52], спустился к волжским пристаням местной линии и уехал пароходом в свое село в дом отца.

Потом, более чем через двадцать лет, когда очутился по сталинскому набору в «Святейшем его синоде» — мне было предъявлено обвинение и в том, почему я был отпущен из чехословацкой контрразведки Учредительного собрания? С каким заданием отпустили, кем был завербован? За сколько и кому продался? Почему не попал в поезд смерти и не был расстрелян?! Так рассматривали мое освобождение подручные сталинские сатрапы.