Воспоминания самарского анархиста

Пришел надзиратель и увел в камеру, и с этого времени окончилось мое сидение на стуле, и только через две недели вызвали на допрос. Господин инквизитор называет фамилии неизвестных мне людей и предлагает признать их и мое участие с ними в каких-то преступлениях не то политических, не то бандитских. Как из плакатного рога изобилия сыплется из уст инквизитора никем не превзойденная, многоэтажная нецензурная ругань, как будто эти господа марксиды окончили специальный международный марксистский институт по зверской матерщине.

Все же это были цветочки, «благодать божья» по сравнению тридцать седьмого-восьмого годов. Тогда просто избивали, скуловоротили. Если приводили из камеры на своих ногах, то после допроса с пристрастием уводили под руки или уносили в камеру на носилках. Большинство заключенных не выдерживало пыток и подписывало то, что хотели господа инквизиторы-марксиды царя Иосифа Кровавого. Подписывали протоколы допросов о преступлениях, никогда не совершенных, чтоб избавиться от физических и моральных истязаний. Некоторые из заключенных избавлялись от мучений самоубийством. Так продолжалось царствование Нерона российского — марксида царя Иосифа Джугашвили.

От полного физического садизма господа инквизиторы в сороковых годах перешли к более утонченному способу производства допросов. Так, например, во время допроса с художественной матерщиной приказывали держать руки на коленях. Один из инквизиторов подходил матершиня, хватал за руки, сбрасывал с колен, снова заставлял держать на коленях, вновь подходил, хватал и сбрасывал, и так в течение часа-двух. Другие во время допроса с отборной матерщиной и проклятиями налетали петухом, топали ногами, вертели перед лицом кулаками, брызгали и плевались слюной, убегали к своему столу, брали разгон, подбегали с поднятыми кулаками, прыгая, топая вокруг своей жертвы.

А иные господа садисты увещевали: «Покайся чистосердечно, и тебе простится сорок смертных грехов», — на что я отвечал: «Мне не в чем каяться, никаких преступлений я не совершил и не совершал в прошлом». Но инквизитор возражал: «Это по-твоему так, а по-нашему не так».

Из допросов мне стало ясно, что не только инакомыслящие, а просто критически относящиеся к явлениям быта, работы и прочему — являются для марксидов преступниками и рассматриваются как «враги народа» — Советской власти.

Старший инквизитор прочитал мне статью обвинения — мне стало ясно, что судьба моя предрешена. В нее входило: хранение книг, сочинение, распространение, печатание, агитация, анекдоты — все это преследовалось наказанием до десяти лет в тюрьме и концлагере в мирное время, а в военное — до расстрела. Но господам инквизиторам было мало того, что предрекли мне десять лет — им нужно было подвести обвинение под расстрел. А поэтому они состряпали показания одного из заключенных ранее, что я якобы имел с ним террористические высказывания в отношении коммунистов.

***

В первую мировую человеческую бойню попал в плен чех Кроль молодым солдатом и по окончании войны остался в России на жительство и работу техником. Женился и много лет работал в Смурове техником горкомхоза. По радиоприемнику иногда слушал передачи с своей бывшей родины Чехословакии и был обвинен в шпионаже на десять лет[143].

Года три тому назад совершенно случайно, еще до его и моего ареста мы единственный раз были вместе с ним на именинах у общего знакомого. Во время всего вечера никаких разговоров друг с другом не имели и никогда более не встречались.

Ночь. Надзиратель приказывает встать, одеться. Открылась и закрылась дверь камеры. В коридоре следственных кабинетов встречает один из молодых следователей и приказывает повернуться лицом к стенке и стоять. Через несколько минут приказывает идти по коридору и вводит в один из кабинетов следователя; сажают у входа на стул. Вижу, напротив меня по другую сторону двери у стены сидит какой-то незнакомый мне плохо одетый, обросший, истощенный, лет за пятьдесят гражданин.

В кабинете за столом в разных позах сидят четыре следователя и одновременно задают мне и этому гражданину вопросы, узнали ли мы друг друга. Я смотрел на него, а он на меня, и искренне им сказали, что мы друг друга не знаем. Снова и снова начинаю всматриваться в лицо незнакомого гражданина, и мне показалось, что где-то с ним встречался, кажется, у знакомого гражд[анина] Тарасова. «Скажите, вы не были ли года два тому назад на именинах зимой у Тарасова?» — «Да, был, но вас не помню», — отвечает он. Я говорю следователям, что будто бы видел его на именинах, но не уверен, что там он был. Минуту или две смотрим друг на друга. Все восемь пар глаз следователей неотступно наблюдают за нашими лицами, движениями.