Воспоминания самарского анархиста

Всматриваюсь в измученные, исхудалые бледно-серые лица — ни одного знакомого, но всех роднит участь сталинского потока — кровавого марксида. Битком набили машину заключенными, закрыли двери, загудел мотор, и выехали со двора тюрьмы. Минут через пятнадцать машина остановилась, открылась дверь, и команда: «Выходи!» Вышел, осматриваюсь. Узнаю в ночной тьме двор и лабазы товарного двора станции Смурова, а невдалеке железнодорожную поликлинику, где когда-то работал заведующим. Стало тяжелее на душе, а вокруг вся группа заключенных окружена плотным конвоем и немецкими овчарками. До рассвета два «черных ворона» вывозили заключенных из тюрьмы и добавляли к нам, как потом выяснилось — разгружали Смуровскую тюрьму для эвакуированных заключенных московских тюрем.

Утром подошли вагоны на товарный двор, и несколько сот заключенных погрузили в вагоны. Отъезжая со станции Смурова, мы увидели через решетки окон вагона яркий плакат с надписью: «Все как один на защиту Отечества». Кто-то из нас спросил стоящего в коридоре вагона охранника: «Что означает эта надпись?» — «Как будто не знаете», — ответил он, а из соседнего отделения вагона через коридор послышался голос: «Началась война с Германией». Это известие нас не обрадовало и не опечалило: у каждого из нас была своя несчастная судьба тяжелее, чем война. Она казалась второстепенным делом, как и все прошлые войны народов Земли.

Поезд шел на запад, прошел сызранский мост и остановился вблизи белокаменной Сызранской пересыльной тюрьмы. Ввели во двор и развели по камерам, битком набитым арестантами. Часть заключенных стояли, некоторые сидели и лежали на нарах, на полу и под нарами. Теснота и духота ужасные. Во время раздачи воды и обеда у окна двери камеры толпилось около двухсот заключенных, и многие не могли получить скудного обеда и воды.

Через две недели вместе с группой заключенных снова отвезли в Смуровскую внутреннюю тюрьму на суд, под охраной автоматов и собак-овчарок. В камере нар для всех не хватало, и большинство разместилось на полу.

Шел конец июля. Теплые солнечные дни и ночи все более волновали, и хотелось простора жизни за тюрьмой. В один из таких вечеров раскрылась дверь камеры, и к нам втолкнули с посохом в руке белого как лунь древнего старца лет восьмидесяти-девяноста, с большой седой бородой во всю грудь, с мутными белками глаз. У порога камерной двери молча остановился и немым невидящим взглядом смотрел в пространство. Вид этого старца живо напомнил патриарха древних христианских времен. «А, представитель земли Русской, — сказал один из заключенных, — проходи». Но старец стоял у порога, не двигаясь, на одном месте. Оказалось, что он полуоглох и полуслеп. Двое заключенных подошли к нему и провели в передний угол камеры поближе к окну, уступив ему свои лучшие места. Всем заключенным по своему возрасту старец был отцом или дедом. Каждый из нас желал делать ему приятное: делились [тем,] что имели из питания, говорили ему, крича в ухо.

От него мы узнали, что как-то днем в ясный теплый солнечный день он вышел посидеть на завалинке своего дома погреть старые кости. Второй месяц шла мировая бойня по истреблению людей. И вот в разговоре с другими соседями он сказал, что трудно будет победить немцев. Кто-то из марксидов донес куда следует, его арестовали и предъявили обвинение в агитации против Советской власти.

Жалел он об одном, что не придется помереть на родной земле, своих кладбищах. Как сложилась его судьба, да и всех других нас, — неизвестно: осудили, вернее, надавали всем разные сроки концлагерей, а может, кого и расстреляли, а оставшихся в живых развезли по необъятным концлагерным и тюремным просторам страны России строить города, заводы, шахты, железные и шоссейные дороги и многое другое, что могут творить люди труда, одетые в черные арестантские бушлаты.

На второй день к нам в камеру втолкнули крепкого коренастого мужчину лет сорока, грузчика по профессии с улицы Обороны города Смурова. Следствие его еще не закончилось, но он лишился всякого покоя: днем и ночью ходил по камере, подходил поочередно к каждому из нас двадцати семи человек и неизменно говорил тихо и печально: «Меня расстреляют». — «А что же ты сделал, что должны тебя расстрелять?» — говорили ему. «А то, — отвечал он, — напившись пьяным, в своем дворе, где я проживаю, встретился с давним врагом моим завхозом, всячески обругал его, а поскольку он коммунист, то, ругая его, сказал, что таких коммунистов вешать надо. На меня он составил акт, что будто я сказал, надо вешать всех коммунистов, а за это полагается расстрел, о чем мне заранее сообщили на следствии». Все мы старались его успокоить, что, мол, если приговорят к расстрелу, то может Москва не утвердить и заменит тюрьмой и концлагерем. Через несколько дней грузчика из камеры увели.