Воспоминания советского посла. Книга 1

Когда я встретился с Зунделевичем в стенах Коммунистического клуба, он был уже закоренелым лондонским старожилом. Наружность его был замечательна: невысокого роста, полный, с огромной седой бородой, доходившей до пояса, с маленькими острыми глазками, с добродушной улыбкой на губах он походил на сказанного гнома из детской феерии. Душа у этого гнома была чудесная: добрая, отзывчивая, кристально чистая. Зунделевич всегда кому-нибудь помогал, всегда о ком-нибудь заботился. Это я испытал на собственном опыте. «Старый Зунд» был холост и ютился в сырой, полутемной комнате поблизости от Шарлот-стрит. Я не знаю, сколько лет было Зунделевичу, — он всегда деликатно обходил этот вопрос, — но, во всяком случае, немало… Несомненно, за 60 лет, а может быть, и все 70. Я не знаю также, каково было мировоззрение Зунделевича в молодости, но в дни моего знакомства с ним он был одним из «беспартийных левых» и являлся вполне законченным воплощением какого-то «потустороннего» оппортунизма. И это сказывалось как в больших, так и в малых вещах.

Когда мы беседовали с Зунделевичем о русских делах, я никак не мог понять его отношения к существовавшим тогда партиям и течениям. Для него все они — большевики, меньшевики, социалисты-революционеры, анархисты — были совершенно равноценны. Все они, по его мнению, являлись необходимыми составными элементами революционного движения, из компромисса между которыми должен сложиться новый порядок в России. Поэтому Зунделевич относился с усмешкой превосходства к тем политическим и идеологическим боям, которые тогда разыгрывались между социал-демократами и социалистами-революционерами, между большевиками и меньшевиками. А когда мы беседовали с Зунделевичем об английских делах, которые он знал хорошо и о которых я узнавал от него немало интересного, передо мной оказывался типичный лейборист, да к тому же еще не очень левого толка. Всеми своими мыслями, чувствами, рассуждениями Зунделевич как бы хотел сказать:

— К чему излишние волнения и нетерпения? Жизнь идет своим железным шагом. Ускорить его нельзя. Надо ждать и надеяться на лучшее, а пока давайте делать свое повседневное будничное дело.

Таков был Зунделевич в больших вещах. А в маленьких…

Однажды я застал его с повязкой на щеке. Оказалось, у Зунделевича сильно болели зубы. Я сразу же порекомендовал ему пойти к знакомому зубному врачу, но старик ответил:

— К чему? Природа — лучшая целительница. Она сама себе помогает. Надо и сейчас подождать, пока она сделает свое дело.

Как я ни убеждал Зунделевича, ничего не вышло: к дантисту он так и не пошел. Недели через две зубная боль в конце концов прекратилась. Встретив меня в Коммунистическом клубе, Зунделевич с торжеством воскликнул:

— Вот видите, я был прав! Природа сделала свое дело. Надо было только дать ей время.

— Но зато вы совсем без нужды измучились, — возразил я.

— Что значит измучился? — впадая в философский тон, откликнулся Зунделевич. — Вся наша жизнь есть мучение. Если бы у меня не случилось боли, была бы какая-нибудь другая неприятность, — может быть, еще хуже, чем зубная боль. Природа пустоты не терпит.

Я ничего не ответил Зунделевичу, но про себя подумал «Неужели он был когда-то крупным революционером?»

И на память мне невольно пришло слышанное как-то от Ф. А. Ротштейна замечание, что к началу XX в. почти все уцелевшие народовольцы по существу превратились в обыкновенных либералов.

Однако мое знакомство со «старым Зундом» продолжалось и даже крепло. Этот сказочный гном мне нравился как человек, а сверх того он был изумительный рассказчик о прошлом, в особенности о делах и людях 70-х годов, и часто затрагивал во мне чувство «исторического», которое было сильно во мне с ранней юности. Из рассказов «старого Зунда» особенно врезалась мне в память одна далекая драма, почти легенда, и я хочу ее здесь воспроизвести…

Как-то раз я зашел к Зунделевичу в его убогое стариковское жилище. Тут был обычный холостяцкий беспорядок: постель плохо прибрана, на столе какие-то бумажки и объедки, по углам книги и газеты, сваленные в кучу и покрытые слоем пыли. От нечего делать я нагнулся над одной из этих куч и стал перебирать ее содержимое. В руки мне попала небольшая серенькая брошюрка, на обложке которой стояло: «Николай Иванович Кибальчич, С.-Петербург, издание Вл. Распопова, 1906, ц. 12 коп.».

— Что это такое? — спросил я хозяина.

Имя Кибальчича мне было известно из истории нашего революционного движения, но я никогда до того не видал ни одного произведения, специально посвященного ему.

— Любопытный материал, — ответил Зунделевич. — Воспоминания о Кибальчиче, отрывки из его судебного дела, его последнее слово… Кому-то удалось это издать в дни революции 1905 года…

Старик вздохнул, на лице его появилось выражение, которое, как я знал уже из опыта, предвещало интересный рассказ, и, чтобы скорее заставить его говорить, я задал вопрос:

— А вы знали Кибальчича?

— Знал, и даже очень хорошо…

— Расскажите о нем, — попросил я.

Зунделевич погладил свою широкую бороду, зачем-то переложил на столе бумажки и затем начал: