Воспоминания Свена Стокгольмца

Не желая уготавливать Эберхарду участь наживки, каждую ночь я привязывал его все ближе и ближе к палатке. Когда, к ужасу Тапио, я вообще перестал его привязывать, Эберхард спал наполовину снаружи, наполовину внутри палатки, а голову укладывал мне на ноги. Тапио протестовал, но без особого энтузиазма. Он лишь горестно бурчал, так что с тех пор мы полагались на колокольчики оленя как на средство оповещения нас о приближении незваных гостей.

24

Когда до конца нашего путешествия осталось дня три, мы лежали в мешках из оленьих шкур и слушали, как ветер лениво треплет и хлещет нашу палатку. Эберхард во сне дергал лапой, пиная парусину, его глаза подрагивали за опущенными веками.

Тапио тяжело вздохнул, чего не случалось никогда. Я аж от дремоты пробудился: это звучало, как откровение.

– Дружище, ты в порядке? – спросил я.

С минуту Тапио молчал, и я решил, что он отказывается отвечать, что случалось нередко. Но потом он вздохнул снова.

– Спасибо, за заботу, Свен. Я в порядке, спасибо. А вот дома дела не ахти.

– Правда?

– Честно говоря, хуже не бывает.

– Не хочешь поговорить об этом? – предложил я. – Душу отведешь?

– Я попробую, – отозвался Тапио. – Я пробовал выговориться невесть сколько раз с тех пор, как мы выехали в Кэмп-Мортон, но слова просто не идут на язык.

– А хоть с Чарльзом ты говорил?

– Нет. Его сочувствие, его мрачное понимание было бы слишком. Оно доконало бы меня, а нам следовало уезжать из Лонгйира.

Я сидел и ждал, теперь проснувшись полностью. На Тапио я решил не давить.

– Как я уже сказал, ситуация сложная, – наконец проговорил он. – Тонкости ты наверняка не прочувствуешь, а на подробные объяснения мне не хватит духу. У меня и всех фактов нет – лишь то, что просочилось из пары неразборчивых радиопередач и горстки захваченных писем.

Я кивнул, прося его продолжать.

– Финляндии, которую я знал, больше нет. Родина, которую я любил, не существует. Гражданская война разрывает мою страну пополам. Война до сих пор идет, и чем можно залечить рану, которую я ношу на сердце? – По словам Тапио, он получил письма от матери. Одна из его сестер погибла, не то от пули, не то от артобстрела – Тапио не знал. Его отец умер от сыпного тифа в Таммисаари, концлагере, из которого писала его мать. Его младшая сестра тоже чувствовала себя плохо. Все отчаянно голодали. – Моя дорогая мать, всегда такая сильная, пишет, что люди умирают целыми снопами, как урожай пшеницы на полях, трупы огромными кучами выбрасывают за ворота лагеря. Мама пишет, что сама жива лишь потому, что знает: я в безопасности на Шпицбергене. Можешь себе такое представить? В безопасности на Шпицбергене?!

Я в ужасе уставился на Тапио, протянул руку, потом отдернул ее. Глаза у Тапио оставались сухими, а вот голос звучал мрачно, с надрывом. Он сжимал виски ладонями, будто силился сдержать взрыв.

– Сколько надежд, – проговорил он наконец. – Свен, у нас была независимость! Наконец мы освободились от России-матушки! Наши большие надежды обернулись крахом и отчаянием. Все потеряно. Все.

Тапио вкратце рассказал мне о бедах Финляндии. Сразу после провозглашения независимости в декабре страну расколола ожесточенная борьба между социалистами и буржуазией. Одну сторону составляли белые – в основном северяне, шведоговорящие землевладельцы и элитарии, плюс часть крестьян, многих из которых поставили под ружье. Противостояли им красные – финноговорящие рабочие и бедные арендаторы с промышленно развитого юга. Белые получили большое военное преимущество благодаря Германской имперской армии – танки, личный состав, подготовку. Авангардом армии белых стали грозные егерские батальоны. Красные получали ограниченную помощь, разумеется, из России.

Красные, как утверждал Тапио, были эгалитаристами, а не большевиками. Демократические социалисты, они выступали за свободу слова, собраний, печати. В отличие от белых, большинство бойцов их армии составляли добровольцы, в том числе несколько тысяч женщин, среди которых его отважная сестра. Сейчас, в начале мая, война шла скверно. По мнению Тапио, она могла даже закончиться. Его сестра Пинья погибла на Пасху при сражении за Тампере. Другие члены его семьи находились в Хельсинки 13 апреля, когда столица пала. Город, который Тапио одинаково любил и ненавидел, теперь занимали немцы.

Ровно столько мне поведал Тапио. Если он знал больше, то мне не сказал. Я искал любой, абсолютно любой способ показать ему, что остро чувствую его утрату, что переживаю за него, что он доверился мне не напрасно. Мне хотелось показать ему, что на жестокой пустоши Шпицбергена я не мог желать другого наставника и другого попутчика. Что он самый достойный из тех, с кем я был знаком или рассчитывал познакомиться. Но это был ранний этап нашей дружбы, когда разговоры редко выходили за пределы необходимого, а Тапио приветливостью не славился. Поэтому я промолчал. Я просто посмотрел на него, и этого хватило. В итоге, горестно вздохнув несколько раз, Тапио лег и повернул голову к брезентовой стене.