Воспоминания Свена Стокгольмца

На арктической пустоши у Тапио порой развязывался язык. Он рассуждал о политической теории и марксизме, утверждая, что хоть в каждой революции есть место фанатикам – непоколебимая вера может завести маргинализированного человека очень далеко – ни одна идеология не лишена фундаментальных изъянов. Радикалу для успешного существования в обществе, которому он помогал меняться, нужно пойти на неприятные компромиссы.

Тапио тонул в таких компромиссах. Человечество его разочаровало. Время от времени, среди холода и темноты, когда мы оказывались далеко от лагеря, он отводил душу, совсем как на пути в Лонгйир много зим назад. Его мать и младшая сестра держались достаточно долго, но умерли от испанки, выкосившей тот ужасный лагерь летом 1918 года. Вся его семья погибла. Еще задолго до этого он улетел в бездну этакой своенравной кометой, а сейчас чувствовал, что пути обратно нет. Его историю стерли. Недолгое заигрывание Финляндии с немецкой монархией закончилось, не успев начаться: поражение Германии в 1918 году загубило стратегический альянс. Несмотря ни на что, Финляндия каким-то чудом преобразовалась в республику и на следующий год выбрала президента. Только утешало это не слишком. Раны гражданской войны, даже нанесенные на расстоянии, подобны проклятью и не затягиваются. Если Тапио возлагал какие-то надежды на пролетариат, то развивать их оставалось в другой стране.

В лагере Тапио откровенничал редко. Между собой звероловы особо не болтали, и время только подтачивало их взаимную терпимость. Я чувствовал себя посредником или радиоприемником, передающим сообщения. Они ели вместе, порой даже выпивали вместе, но очень оперативно. Лишь Калле периодически пытался наладить общение, но его попытки встречались с угрюмым скепсисом. Впрочем, Калле было все равно. Он и перед стеной разглагольствовал бы.

Злосчастный вечер наступил в апреле 1922 года. Я особенно долго возился с посудой. Калле как обычно пил и как обычно рассуждал вслух. Я не желал становиться ни его невольным слушателем, ни мишенью его насмешек – с Калле одно не отличалось от другого. Сигурд после ужина удалился к себе в хижину, не сказав ни слова. Тапио угрюмо рассматривал участок сапога, где стежки расходились вопреки его неоднократным усилиям сдержать разрушение. Подошва забавно отваливалась, хотя Тапио это смешным не казалось. Он обладал очень многими полезными навыками, но ремонт обуви в их число не входил. Тем вечером не представлялось возможным понять, что терзает его сильнее: сапог или воспоминания о родных, начисто лишавшие его способности радоваться.

Калле, воспользовавшись случаем, явно решил, что может бередить рану Тапио. Родные Калле жили на севере Финляндии. Большинство его знакомых воевали на стороне белой буржуазии, хотя сами были бедными. Возможно, кто-то из них погиб в сражении; возможно, кто-то стал жертвой террора и насилия, которые совершали обе стороны. Красная армия определенно не являлась образцом военной этики. Но это не имело значения, Калле никогда не ездил домой, не писал родным, не получал вестей. Тапио однажды назвал его «совершенно аполитичным, каким может быть лишь настоящий эгоист». Впрочем, это не мешало ему язвить на эту тему. Калле вообще обожал подкалывать Тапио и тем вечером старался с особым рвением.

Подробности я пропустил, но сквозь звон металлической посуды услышал, как Калле говорит что-то про Пинью, сестру Тапио, отдавшую жизнь за правое дело. За этим последовал хохот, слишком громкий для маленькой комнаты. Что ответил Тапио, я не услышал. Не думаю, что он вообще отвечал. Услышал я звук глухого удара, какой бывает, когда на землю спрыгивают с метровой высоты. Звук удара, а потом тишину, от которой мне тотчас стало не по себе. Бросив посуду, я выбрался из подсобки, которая служила нам зимней кухней. Тапио сидел на том же месте. Рваный сапог он больше не разглядывал, но лицо его казалось мрачным и усталым. Он смотрел в пустоту. Калле явно решил передохнуть – подался вперед и опустил голову на стол. По всем признакам казалось, что напился до беспамятства. Я и прежде видел его таким не раз.

– Водки перепил? – поинтересовался я.

– Нет, он мертв, – ответил Тапио.

– В смысле мертвецки пьян?

– Нет, просто мертв.

Тапио устало поднялся. У его ног лежали тяжелые плоскогубцы, которые он часто использовал, тщетно пытаясь заклеить подошву сапога. В тот момент я силился понять, что вынудило педанта Тапио оставить инструмент на полу, а не в надлежащем месте. Тапио обошел вокруг стола, за волосы поднял голову Калле и бесстрастно показал мне, как показывал многие другие вещи, куда он швырнул плоскогубцы, да с такой силой, что разбил правый верхний сектор лобной кости. Калле он сразил с холодной точностью, как ударом молотка.

Тапио бесцеремонно опустил голову зверолова – она издала тот же глухой стук, что я слышал несколько минут назад.

– Помоги мне вытащить его из Микельсенхата, – велел он. – Нужно скормить ублюдка медведям.