Воспоминания Свена Стокгольмца

– Моя любимая племянница! Я безмерно рад, что ты здесь, что столько лет спустя мы встретились, но ты, наверное, понимаешь, что не можешь остаться здесь – не можешь растить здесь ребенка.

– Ничего подобного я не понимаю. Эскимосы успешно справляются с этим тысячелетиями.

– Но ты-то не эскимоска! И тебе только семнадцать!

– Я не выбирала такую жизнь, дядя.

– В каком смысле ты не выбирала? Рождение ребенка не начало бури.

– Во многих смыслах это именно так, – заявила Хельга. Она с вызовом смотрела, как я перевариваю ее слова. В лице у нее было что-то враждебное и бесстрашное, совсем как десятилетием ранее при нашей последней встрече. Неужели ее обесчестили? Спросить я не мог, не в первый же день. Но смысл был ясен.

– Здесь тебе будет трудно. Труднее, чем ты представляешь. Труднее, чем когда-либо представлял себе я. Очень многие погибают в борьбе за саму возможность жить.

– Мне было трудно в Стокгольме, – проговорила Хельга. – Так же, как и тебе.

Против воли и желания уголки моего рта поползли вверх. То, что я не ошибался насчет нее, в какой-то мере ободряло. Хельга была такой же, как я. Поэтому я сдался.

– Скульд? – спросил я.

– Это лучше, чем Урд.

– Так ты назвала дочь в честь норны[18]? Богини судьбы? Одной из безжалостных старух? Тогда почему не Валькирия[19], раз уж ты к мифам обратилась?

– Слишком пафосно, – ответила Хельга. – К тому же кому не захотелось бы быть норной? Я уверена, почти любая женщина однажды мечтает стать умудренной возрастом, властной, неприкосновенной. Внушающей благоговение и страх. Управляющей не только своей судьбой, но и судьбами всех остальных.

50

В последующие дни ситуация прояснилась.

Мы много ели. Хельга была постоянно голодна, а я пытался найти свое место в этом внезапно ставшем тесным жилище. Поначалу казалось, что мое место и моя задача – сделать так, чтобы всем хватало еды. Хельга не гнушалась никакой пойманной мной дичью и получала извращенное удовольствие от незнакомых вкусов. Выяснилось, что норвежские моряки, которые привезли Хельгу в Рауд-фьорд, кормили ее, как королеву. Подобно мне, они боялись, что, если Хельга зачахнет, у нее пропадет молоко для Скульд. Хельга не зачахла. По Датской Дыре корабль двигался в шторм, но на Хельгу качка особо не подействовала. Это, вкупе с обильным использованием ругательств, завоевало ей уважение моряков, и они перестали ходить мимо ее каюты на цыпочках. Они поочередно брали Скульд на руки, давали ей пососать сухари и даже пытались поднять на часть стеньги, откуда открывался лучший вид. Тем временем Хельга с аппетитом ела и пила в обществе моряков. Порой ей даже советовали – с максимальным пиететом и просьбой прислушаться к скромному мнению невежественного моряка – пить чуть меньше. По словам Хельги, в вельбот по трапу она спустилась под громогласное «Ура!», а капитан взял с нее слово, что она факелом остановит первое проходящее судно, если дядя окажется не таким надежным, как ей помнилось. Один из матросов буквально всучил Хельге свою штормовку из вощеного брезента для пеленания Скульд. Куртка была грязная, воняла рыбой, и Хельга выразила беспокойство из-за того, что без штормовки матрос погибнет при следующей же буре, но тот возражения слушать не желал и обернул малышку драгоценной курткой, а карманы набил сухарями.

Нужно ли говорить, что запеченная тюленина и полусырая тюленья печень Хельгу особо не коробили? Она охотно ела все. Вместе со многими другими подарками Макинтайр, разумеется, презентовал Хельге пару лыж, и она захотела научиться на них ходить. Скульд она привязывала к груди, или мы несли малышку по очереди, гуляя в сгущающихся сумерках.

Хельга никогда не извинялась и не спрашивала, не причиняет ли мне неудобство ее присутствие. Думаю, ей было все равно, но благодарность я испытывал, ведь иначе мне пришлось бы подумать о том, так ли это на самом деле. А раз Хельга считала, что имеет право здесь находиться, значит, я считал так же.

Разговоры у нас получались непринужденными. Казалось, последние несколько лет и Хельга, и я испытывали дефицит общения – я в этой бескрайней пустоши, она – в душной стокгольмской толпе и дома. Слова лились ручьем. Наши комфортные отношения, сложившиеся, когда мне было двадцать восемь, а ей три, почти не изменились. Но любые два человека, способные назвать себя родственными душами, подтвердят, что конфликты неизбежны. После первых нескольких дней смеха, вопросов и наверстывания упущенного начались вспышки раздражения. Мы пререкались в перерыве между шутками, и я старался утолить боль Хельги, не делая ей еще больнее.