Воспоминания Свена Стокгольмца

– Не будь ребенком, – ответила Хельга. – Я знаю это с десяти лет. Наверное, я знала это еще до твоего отъезда из Стокгольма.

Не раньше чем через год после приезда, но в итоге Хельга поведала мне историю зачатия Скульд. Я не позволю себе бестактность по отношению к племяннице и пересказывать ее историю здесь не буду. Ограничусь лишь упоминанием того, что Хельга противилась стечению обстоятельств, которые изувечили ее грубее и сильнее, чем гора, изувечившая мне лицо.

52

Мы стали семьей – Хельга, Скульд и я. В Рауд-фьорд-хитте было тесновато, но уютно. Я много раз слышал – хотя это мнение наверняка пристрастно и исходит от мужчин, которые с радостью проводят целые годы за две с лишним тысячи километров от своих семей, довольные холодным целибатом, – что с маленьким ребенком самый кошмарный – первый год. Никакого сна, никакого покоя, никакого времени для себя и так далее. Могу сказать лишь, что это не так. По крайней мере не так получилось у меня.

Разумеется, Хельга и Макинтайр уже справились с первыми критическими неделями абсолютной беспомощности. В Брюснесет Хельга привезла Скульд двухмесячной. Месяц спустя, когда тьма опустилась, как занавес, я начал считать малышку вполне очаровательной. Менялась она стремительно – раз, и перестала напоминать сморщенное, пищащее существо-паразита и научилась строить рожицы. Улыбка у Скульд получалась кривоватой. Меня забавлял даже ее резкий монотонный лепет.

Там, где ночи нет конца, сон в любом случае менее важен. В Заполярье человек спит, когда хочет или когда этого требует его тело. Разница между ночью и днем – и связанными с ними обязанностями – теряет значение. Поэтому если Скульд не могла успокоиться среди ночи, я раскладывал на столе ловушки и занимался ими – чистил, смазывал, проверял. Казалось, малышка в восторге от такого решения проблемы. Порой детям просто нужно выбраться из стесняющей, докучливой кровати. Как Скульд смеялась своим журчащим смехом, когда я заставлял ловушку захлопнуться и ее металлические зубцы издавали жуткое, скрежещущее лязганье. Хельга со стоном переворачивалась на другой бок и плотнее задергивала шторку у своей койки в равной степени с раздражением и с облегчением. Понимаю, что как двоюродный дедушка, этакий добрый родственник, я обладал преимуществом неродителя. Я был в сложном положении, как и Хельга, но я не был обязан любить ребенка, считать его забавным, прощать ему мерзкие выходки. Думаю, все эти вещи давались мне проще, потому что их от меня никто не ждал.

Но когда онемевшая, обмороженная плоть наконец оживает, быстро приходит боль. С внезапно обнажившимися эмоциями проявились сожаление, ностальгия, досада. Порой я погружался в глубокие раздумья и упускал свою геологическую сущность – свое каменное безразличие. Время снова понеслось вперед резко и стремительно. Решения стали непростыми. Я снова задумался о хрупкой смертности и о выборах, которые нельзя сделать дважды.

Мы прожили темные месяцы года, в конце которых я едва не погиб. Холодным мартовским днем я разделывал тюленя. Северный ветер дул через всю бухту, вниз по склону Брюсвардена, набирал скорость и в итоге обрушивался на хижину, сотрясая окна и периодически задувая огонь в печи. В тот год солнце вернулось двадцать пятого февраля, и я решил извлекать пользу из каждой дополнительной минуты, на которую оно соизволило появляться. Закутанная в шкуры Скульд сидела на берегу уже более-менее прямо, с явным интересом наблюдая, как жир липкими ломтями срубают с туши. В какой-то момент изогнутый шкуросъемный нож, которым я орудовал, – Тапио назвал бы его совершенно неподходящим инструментом – соскользнул с туши и упал мне на правую руку, которой я удерживал тюленя, чтобы тот не качался на распорке, сделанной из плавника. Голые кисти онемели, потому что в перчатках я работать не мог, а от выделяемых тушей соков кожа мерзла еще сильнее. Закончив работу, я поднял Скульд на руки, чтобы не оставлять ее одну на берегу, пока я суечусь – складирую мясо в разных местах и убираю за собой. (На ветру свежеразделанная туша способна привлечь белого медведя, находящегося на расстоянии нескольких километров.)

Когда я занес Скульд в хижину, Хельга, издав жуткий звериный крик, подскочила к дочери.

– Что случилось?! Она вся в крови!

– Это с тюленьей туши, – ответил я.

Только Хельга волновалась недаром: около пинты свежей крови стекало по шкурам, в которые завернули Скульд, в лужицу на полу. Эберхард уже тоже заинтересовался. Однако беглый осмотр Скульд ран не выявил. Лишь тогда кому-то из нас пришло в голову осмотреть мое бренное тело. Под моей правой рукой образовалась малиновая лужица. Стоило поднять руку – желудок сжался от дурноты. Увидел я лишь тяжелый кожный лоскут от костяшки указательного пальца до подушечки большого. Из этого вспоротого участка плоти лился пульсирующий кровавый поток.

– Боже, я ничего не почувствовал! – пролепетал я.

Но сейчас чувствительность возвращалась, и со жгучим дыханием жизни пальцы наполняла адская боль от раны.