Воспоминания Свена Стокгольмца

Сношались ли мы в свинарнике? К сожалению, да. Непроизвольные, несдержанные звуки наших встреч не отличались от тех, что издают боров и свиноматка. Мы использовали малейшую возможность, а длинное, приземистое, смердящее строение изобиловало узкими коридорчиками, подсобками, воротами и перегородками. Там без особых проблем случались наши тайные совокупления под видом того, что я помогаю Людмиле разгребать море неприятной работы. Мерзкий запах нас ничуть не смущал. Людмила, например, к нему точно привыкла. У меня такой привычки не было, но поскольку она сама источала какой-то землистый, почти свиной аромат, который меня пьянил, сходство я игнорировал.

После сношений и в перерывах между ними мы много разговаривали. Миша и Людмила выросли в одной деревушке на бескрайних неведомых просторах той огромной страны. О России я знал очень мало. Казалось, множество жизней уйдет на то, чтобы разобраться в ее географии и последних нескольких десятилетиях ее кровавой истории. В свою очередь, Людмила очень мало знала о Швеции, считая ее родственницей Финляндии, которая, как ее всегда убеждали, входила в состав России.

Порой мы вместе лежали на чистых опилках, теплых от свиней или нас самих, укутанные только ее волосами. Казалось, Людмилины волосы поглотят меня целиком. Они вечно лезли мне в рот, в нос, в глаз, вплетались во все, что было на мне надето.

К счастью, моя верхняя одежда по-прежнему была в основном из кожи и меха.

– Моя очаровательная славянская Медуза! – проговорил я однажды, когда мы сидели, прислонившись к пустому станку для супороса, пахнущему хлоркой. – Мне сорок три. В последний раз интимные отношения с другим живым существом у меня были лет в двадцать семь. Нет, наверное, в двадцать пять. Так или иначе, почти двадцать лет назад. – Я задумался о долгих периодах воздержания, о том, влияют ли они на человека, и если влияют, то как. В ту пору для полярного зверолова – или шахтера, или владельца рудника – было совершенно нормально жить холостяком. Но это не означало, что нас не интересовал сам процесс.

– И все эти годы у тебя даже одинокой, никем не востребованной тюленихи не было? – спросила Людмила.

Я резко повернулся к ней.

– Ты слышала прозвище?

– Да, конечно.

Судя по виду, Людмила пыталась скрыть, что удивлена до глубины души.

– На такие вопросы джентльмены не отвечают.

Любому блеску суждено немного померкнуть. Через две недели после моего приезда в Пирамиду наши свидания из маниакально-страстных превратились в приятную рутину, и мне стало стыдно. Я вдруг почувствовал, что превратился в человека, который был бы неприятен мне самому, – ведомого лишь собственными порывами, безразличного к ранам, которые он оставляет за собой. О состоянии ее замужества мы с Людмилой никогда не говорили, словно не желая рассеивать чары нашей беззаботной радости. Я словно прожил пятнадцать дней, затаив дыхание. Знал я лишь о том, что Миша представляется образцом приличия. Илья это подтверждал.

– Дорогуша, я не дикий несгибаемый переселенец, за которого ты меня принимаешь, – заявил я после очередного свидания.

– За такого человека я тебя не принимала, – парировала Людмила. – Ни дикости, ни несгибаемости в тебе нет.

– Зато есть душа, – продолжал я. – Или что-то подобное. У меня есть внутренний мир. Я не могу бесстрастно абстрагироваться от чужих страданий.

– Надеюсь, что не можешь, – отозвалась Людмила. – Именно внутренний мир привлекает меня в тебе. Жаль, что именно мне приходится об этом говорить тебе, Свен, но при всей суровой закаленности внешность не самая привлекательная твоя сторона.

– Конечно, нет! Но, послушай, Людмила! Твой муж… У тебя есть муж! Я ему симпатизирую. Я его уважаю. То есть побаиваюсь – он словно воплощение саксонских кошмаров, – но все равно симпатизирую ему. Поэтому я должен ему признаться. Я возьму вину на себя, чтобы тебе не пришлось. Скажу, что я тебя принудил. Но я не смогу оставаться в этом доме ни минуты более, если Миша будет так слепо мне доверять.

Людмила как-то непонятно на меня посмотрела.

– Если очень нужно, признавайся, – сказала она.

Следующим утром после бессонной ночи на диване («Миша наверняка притащил его из глубинки России-матушки на своей широкой спине», – горестно подумал я) я окликнул Мишу, когда тот, закончив одно дело, с довольным видом приступал к другому. Руки тряслись, затягивать ситуацию не хотелось, поэтому я быстро объяснил Мише, что очень благодарен ему за гостеприимство; но я подвел его, соблазнив его жену. Мол, извинений тут никаких не хватит; что тем же утром я соберу вещи, разыщу Хельгу и приготовлюсь к отъезду; или, как минимум, переберусь в ночлежку до тех пор, пока Хельга не будет готова уехать; или же, если он желает сейчас же меня убить, винить я его не стану.

Чем дольше я объяснял, тем сильнее мрачнел Миша. Когда закончил, лицо у него было оттенка гадкого корнеплода, который русские вечно добавляют в свой унылый суп. Я подумал, что он багровеет от великого гнева. Чувствуя себя мерзко, я приготовился к резким словам, резкому удару и чему-то еще хуже.