Воспоминания Свена Стокгольмца

– Я тоже рад, – отозвался Тапио, коротко и чопорно кивнув седеющей головой.

Как ни странно, но я почувствовал, что улыбаюсь.

– А это что за шельмец? – спросил я, подняв щенка, который заснул, едва мы приблизились к печи. Пузом кверху, он демонстрировал бесстыдное безразличие к любой возможной опасности. Крохотное сердечко билось, как крылья камнешарки.

– Это пес, – ответил Тапио.

– Вижу. А как его зовут?

– Зачем мне называть его? Щенок и щенок. Тем паче, он не мой, а твой.

62

О моих делах Тапио знал куда больше, чем я в принципе мог выяснить у него о его собственных. Тапио навещал Макинтайра и многое слышал. Не сомневаюсь, что за годы нашего необщения Тапио вытерпел немало лишений, но за редким исключением он считал, что его истории рассказывать не стоит, либо же подобная откровенность нарушала его особый негласный кодекс.

– О смерти Эберхарда я услышал с большим сожалением, – сказал он, когда в первый вечер вместе мы сидели за столом, традиционно каждый со стаканом тминной водки, который незаметно пополняла Хельга.

Скульд посапывала на коленях у Тапио. Всегда разборчивая в своих пристрастиях, малышка явно оценила что-то в запахе нашего финского гостя: изощренно лишенный человеческих нот, он казался немного металлическим, как у ветра, метущего по рифленому железу.

– Собак я не люблю, – проговорил Тапио, объясняя свою позицию Хельге, – а вот Эберхард мне нравился.

– Поэтому Чарльз нашел мне нового пса? – спросил я.

– Нет, Макинтайр считал, что ты еще не готов.

– Вот и я не уверен, что готов.

– Не готов, так будешь. Собаки, как дети. – Тапио посмотрел на Скульд. – Жуткие твари, которых все костерят, пока не наткнутся на приличную. Это тварь приличная. В ней норов чувствуется.

Определить, кого он имеет в виду, Скульд или щенка, было сложно.

– Я выбрал его из помета дворняг в Ню-Олесунне. Другие щенки слишком лебезили и заискивали, а этот очертя голову несется навстречу неприятностям, будто у него снежная слепота. Почти как ты.

Мне расспрашивать Тапио о его планах совершенно не хотелось, а вот Хельга подобных угрызений совести не испытывала. С типичной для себя прямотой она спросила Тапио, как долго он планирует остаться, потом даже заявила, что мы живем на острие бритвы, и если он не задержится хоть ненадолго, то по возвращении обнаружит наши высохшие тела сидящими за столом в позе подавленного смирения; мол, выживет, наверное, лишь пес, потому что у него хватит ума съесть малышку. Я забеспокоился, опасаясь, что Тапио плохо отреагирует на такие разговоры. Но он встретил ее пристальный взгляд и поднял стакан.

– Она мне тоже нравится, – заявил он. – Характером скорее финка, чем шведка. Воображение восхитительно мрачное. Kippis!

Хельга опустошила свой стакан, третий или четвертый по счету.

– Так какие планы, финн?

– Я собирался арендовать ваши домики в Бискайяхукене. В зимний сезон охотиться в угодьях Ормсона, по необходимости посещая Брюснесет. Понятно же, что Свен не станет использовать фьорд максимально эффективно. На дворе октябрь, и я не заметил никаких приготовлений. Ловушки в плачевном состоянии, путики не разведаны. Он скорее будет кутить на грязных улицах Пирамиды, чем заниматься своими делами.

Я растроганно взглянул на старого друга.

– Как хорошо, что ты вернулся! – сказал я.

Получилось так, что в Баскском Крюке Тапио провел совсем немного времени, фактически перезимовав в Рауд-фьорд-хитте. В маленькой хижине было тесновато, но мы нашли место друг для друга, и, к моему бесконечному удивлению и восторгу, Тапио неплохо поладил с Хельгой. Он восхищался ее острым языком и не раз говорил мне, что видит в ней «человека убежденного». А однажды, когда Тапио охотился, Хельга призналась мне: Тапио ей нравится, потому что он смотрит на нее иначе, чем большинство мужчин. Мол, он относится к ней как к равной. Я чуть не обзавидовался.

Шкур и кожи значительно прибавилось: мы втроем работали в нечеловеческом режиме Тапио и по очереди носили Скульд. Малышка сопровождала нас в любую погоду, кроме самой холодной и сырой. Тихая, внимательная даже при многочасовом выслеживании пугливых зверей, она почти никогда не капризничала; а в редких случаях, когда оставалась в хижине, злилась до полной безутешности.

Щенка я назвал Сикстеном, около месяца злился на него по поводу и без – шумный, грязный докука-разрушитель, он сравниться не мог с Эберхардом, – а потом вдруг понял, что не могу без него. Во многих отношениях он очень напоминал моего старого друга.