Воспоминания Жанны Кригер

Пришла домой, мама глянула и обомлела: все платье изодрано, а у портфеля оторвана ручка. Не помню уже, как мне тогда досталось от родителей, да я и сама себя бранила. Но что толку, если всякий раз, сталкиваясь с несправедливостью, все равно бросалась в драку. Это с возрастом у меня прошло, а пока училась в школе, все время дралась. И слава драчуньи всегда шла впереди меня. Мы учились в десятом классе. Класс был очень дружный. И мы нередко пользовались запрещенными приемами. Случалось так: надо задержать, растянуть урок для какой–то нашей цели. И тогда обращались ко мне: «Жанка, задай вопрос!» И я тут же исполняла просьбу. Почему ко мне обращались? Не только по той причине, что я ничего не боялась, а еще и потому, что много читала, знала, по своим годам, много. Короче говоря, вопрос прозвучал, учитель начинал на него отвечать, и так доходило до конца урока. Таким образом, срывался какой–нибудь неприятный опрос.

Однажды к нам пришел новый учитель истории. Здоровенный такой молодой мужик. Но главное его качество — грязный антисемит. И буквально с первых уроков он стал говорить гадости о евреях. Ничего оригинального, все уже много раз слышанное, но от того не менее омерзительное. Все сводилось к тому, что евреи не воевали, что все они пребывали на Ташкентском фронте… Несет он свою ахинею, класс молча слушает. Я встаю, называю его по имени отчеству и спрашиваю: «Вы чем занимаетесь на уроке? Или вы не знаете, что у нас Советское государство, и что все нации равны?» Словом, выложила все то, чем была напичкана сызмальства. Причем высказала так резко, что он открыл рот, а закрыть его уже не смог. А я продолжаю: «Вы думаете, вам это сойдет с рук? Я сейчас пойду к завучу, и если он мне не поможет с Вами разобраться, придется идти в гороно. Так я этого не оставлю». Тут вступили в разговор одноклассники и, говорят ему, что я и в самом деле могу пойти. Он, разумеется, перепугался, но мне какое до него дело?

И я пошла к завучу. Она была неплохим человеком. Да и, видимо, этот «историк» уже успел хорошо «выговориться», она мне так и сказала: «Иди, Жанна, в гороно. Пусть его выгонят, дурака». Вечером дома рассказала все папе. Я вообще всем с ним делилась, обо всем советовалась. Он всегда меня понимал. С мамой такого контакта не было. Она человек другого склада характера, замкнутая, осторожная. И не было у нее желания о чем–то со мной откровенничать. Папа был теплый, добрый. Я всегда с ним советовалась. Выслушал он меня и говорит: «Правильно, Жанна, никому не спускай! Если поддашься — сядут на голову!» А мама услышала и перепугалась: «Ты что, — говорит, — ты видел этого мужика? Он же ее убьет!» Папа отверг ее опасения и говорит, обращаясь ко мне: «Иди, иди в гороно!» Мама плачет: «Не надо». И я все–таки пошла. Попала на прием к заведующему и рассказываю ему, что в десятом классе «Б» нашей школы учитель вместо урока истории вел урок антисемитизма, повторила ему все, что слышала от учителя: «Евреи сволочи, они никогда не воевали и вообще жулики…» Завгороно молча слушал меня, опустив голову. И, разумеется, политики подлила, мол, как это так, в нашем–то Советском государстве, где все народы равны, допускать такое натравливание детей на еврейский народ!

Вечером мама меня не отпускает гулять. Улицы темные, мало ли что может случиться…

Но мамины волнения оказались напрасными. Никто меня не тронул, а этого историка через три дня в школе не стало. А дело в том еще, наверное, что в Туапсе в то время школ было мало, а желающих жить в приморском курортном городе хватало. Поэтому найти квалифицированного учителя истории не составляло особого труда. И мой авторитет в классе с той поры еще больше укрепился. Удивлялись одноклассники, как мне удалось выдворить из школы такого огромного мужика.