Восстание. Документальный роман

Она нашла мужа, растерянного, как и другие иностранцы, и долго трясла его за лацканы бушлата: «Бежать! Бежать! Бежать!» Он выдавил: «Сейчас? Куда?» — «Куда-нибудь! Домой!» И вот, пока контрразведка искала шпионов и союзники обезоруживали остатки наци, они добрались до Лейпцига и там встретили американцев. Те, пребывая в счастье от только что подписанной вермахтом капитуляции, выдали им справки об утерянных документах, записав Анну бельгийкой. Размахивая перед носом патрулей этой справкой и молясь, чтобы встречные патрули не знали французский, они двинулись на юго-запад. На какой-то разбитой дороге им встретился священник, ведущий свой приход из русских эмигрантов и еще каких-то неясных военных с содранными погонами в ту же американскую зону. Беглецы тащили чемоданы и сидоры и без конца молились. В ближайшем городке они разлеглись как собаки на не остывшей еще золе сожженных домов, под торчащими скелетами уцелевших печей. Анна шла по улице этого городка, как по аллее кладбища, пока не встретила неразбомбленную террасу одного из домов, где стоял накрытый клетчатой скатертью стол, за которым сидели старик и его жена, несколько моложе его. Супруги пили чай, а в разрытом снарядами саду зацветал жасмин.

В конце концов они с мужем сели в набитый беженцами поезд. Анна прижималась лбом к холодному стеклу вагона, и мимо нее неслись разодранные, раскроенные земли, торчащие балки и руины домов, свернутые, как птичьи шеи, обгоревшие башни танков с крестом, забитые картоном зияющие окна вокзалов. На какой-то станции по перрону бродила русая девочка с грязно-белым бантом, блестящим, как солнце, саксофоном и холщовой сумкой через плечо. Она выдувала что-то незатейливое и бодрое. Инвалид в круглой шляпе, куривший у столба, очнулся и затанцевал, и все стали смотреть, как он блаженно притопывает здоровой ногой. Фрау с немым страданием, поправив шляпку и положив ему руку на плечо, закружилась вокруг него, как лодка вокруг столба, к которому привязана.

За Рейном к беглецам потеряли интерес, и спустя несколько дней они достигли Шарлеруа. Семья мужа плакала от радости, но не спешила принять Анну как супругу. Впрочем, объяснение состоялось быстро — только свадьба могла спасти Анну от похищения советскими, и кюре из ближайшей к дому церкви совершил над ними обряд. Офицеры из отдела репатриации даже вломились к ним в дом, и только угроза мужа вызвать полицию заставила их остановиться. Это произошло в июле, и советские еще чувствовали право творить, что угодно. Забеременев, Анна получила разрешение жить до рождения детей и еще полтора года в безопасности: никто не мог увезти ее или выгнать. Через полгода офицеры перестали рыскать в поисках блудных детей и учредили в Брюсселе тот самый «Союз граждан», который созывал беглецов на танцевальные вечера и там собирал сведения об их жизни. Правда, Анна все равно оказалась в ловушке — неопытная мать с двумя детьми была вынуждена довериться свекрови и золовкам. Те обращались с ней холодновато, просто потому, что она была совершенно не тем — непонятным, странным будущим сына и брата, которое они рисовали себе по-другому. Чужачке пришлось объяснять, что такое faire son samedi и почему по субботам нельзя делать ничего, кроме натирки полов и чистки кафеля. Анну немного утешало, что родственники хотя бы не запрещали ей говорить с детьми по-русски. Они не были религиозны, но оказались очень консервативны. Им даже не пришлось настраивать мужа против нее — он ездил то в один город, то в другой со своим шефом, наладчиком печатных машин, и уделял жене и детям не так много времени, тем более что, как всякому бельгийцу, ему следовало тратить время на любимую привычку, и он играл в футбольном клубе. Совместное пережитое соединяло их с Анной все слабее. Она просила его нанять няню, чтобы иметь возможность пойти учиться хоть чему-нибудь. О том, чтобы арендовать фортепьяно, и речи не шло. Уважение оказалось не равным вниманию и тем более сопереживанию. Без мужа она оставалась совсем уж взаперти и с трудом придумывала поводы, чтобы выйти куда-нибудь, кроме как за покупками и на прогулку с детьми. В доме всегда было тихо, и тишина давила как крышка люка. Единственный раз она позволила себе отомстить их правилам и их холодной тишине, когда ей, многажды жаловавшейся на тараканов, во время кормления Нины на руку упал верткий прусак — она закричала и кричала, кричала не останавливаясь несколько минут. К моменту, когда Анне на глаза попалось объявление о танцах, она уже всё поняла про свою первую любовь.