Восстание. Документальный роман

Каратовский выполнил обещание и записал меня к себе геодезистом. Бригада бурила и плавила замерзшую землю, докапываясь до скалы минимум в метр толщиной, чтобы пятнадцатиметровая свая хоть за что-то зацепилась. Часто встречались водные линзы и гранитные, базальтовые валуны, и, пока мерзлотная станция не начала пробивать скважины через десять метров вместо ста, приходилось раз за разом переигрывать план стройки. Каждый дом стоял на сваях, и все его водные и газовые трубы или были вынесены в нулевой этаж, образуемый этими сваями, или вовсе протянуты по фасаду. Помощник Каратовского выдал мне теодолит и нивелир, и с тех пор я разбивал оси, измерял углы, к примеру, высчитывая, какую сваю на сколько обрезать. После полевой работы я брел в управление корректировать калькуляцию и составлять чертежи. Туда же являлся подписать бумаги или уточнить какие-то детали бригадир, и мы садились за колченогий стол и разговаривали. «Понимаете, — объяснял Каратовский, убедившись, что я не стучу, — Норильск не так уж серьезно охраняется. При должном планировании можно сбежать из отделений, которые вынесены на окраины и ходят работать за несколько километров. Но бежать-то некуда. Ногами идти — тундра, южнее — тайга, а долганы, как только увидят беглеца, тотчас же сдадут и получат премию. На лодке плыть тоже невозможно — Енисей суров, до ближайшего города почти две тысячи километров. Уходящие корабли в Дудинке обыскивают с собаками. Самое верное — самолет, но аэропорт они охраняют как зеницу ока. Мы пробовали договориться с украинцами и разработать план захвата аэропорта вместе. План был послать на самолете в Америку группу с подробными сведениями о том, что происходит в лагерях по всей стране». Я прервал его: «Кого вы имеете в виду под, мы“?» Каратовский взглянул на меня: «Только в нашем отделении сидят два летчика. Вот они. Или, например, Дикарев. Еще не познакомились с ним? Офицер царской армии, между прочим, опытный, боевой человек. Но какая теперь разница — все провалилось, когда начали продумывать детали. И мы, и украинцы не смогли придумать, как быстро захватить, заправить, поднять в воздух, хранить событие в тайне, пока они не пролетят три с половиной тысячи километров до Аляски, да еще и не встретят пограничных истребителей». Я ушел обдумывать услышанное, посчитал все расстояния, скорости и понял, что действительно даже воздухом убежать и остаться целым невозможно. «Соблюдайте конспирацию, — предупредил Каратовский, — многие ваши соседи ссучились и осведомляют начлагеря».

Полярная осень с краткой вспышкой тысяч оттенков красных, оранжевых, гранатовых мхов и ягеля быстро кончилась. Упал снег, выдали валенки. Свет умалился, день сокращался не как на материке, на куриный шаг, а разом — был вечер светел, а стал густ, как варенье из смородины. Ударили морозы, лицо дубело на ветру, и руки мерзли даже в рукавицах. Хорошо, если работать приходилось в шурфе — там на глубине десяти метров было даже теплее и не задувало. А в конце октября случилась первая черная пурга. Канаты для движения в отсутствие видимости еще не повесили, конвоиры затянули с выходом из стройзоны, и, когда колонна вышла, ударил ветер и люди будто бы попали в залепивший все вокруг клей. С трудом удавалось шагать вперед. Никто не командовал, но все сцепились руками. Пурга выла и визжала, и очень скоро я не видел перед собой почти ничего, кроме черноты, из которой кто-то швырял нам в лицо снежную пыль. Где-то сбоку чуть желтели пятна фонарного света. Стиснув руки соседей, мы медленно переставляли ноги и массой своей продавливали бурю, которая оказалась неспособной снести слипшуюся, но солидарную массу. Последнее, что увидели все, — как побежавшего разворачивать колонну вохровца с собакой уволокло в кювет. Конвоиру тогда удалось откопаться и дождаться конца непогоды, потому что первая черная пурга оказалась короткой.