Восстание. Документальный роман

Лежа на нарах, я записал на огрызке плана, что, когда ясна задача, выгода, цель, когда решение пришло изнутри, в связи с осознанной необходимостью, человек способен изменить привычки и поведение. Русские не сильно отличались бы от валлонов с их коммунами и демократией, свято почитающей сосуществование разных взглядов, если бы их не стравливали, не навязывали им веру в мнимое равенство, ведущее ко взамному террору, а не к братству. Неумение отлепиться от авторитета, неспособность постоянно хотеть жить своей жизнью, не отделясь и спрятавшись, а, наоборот, участвуя в общих делах, — вот что дышало во всех нас. Были в Четвертом отделении садисты, издевавшиеся над товарищами и сдававшие их вохре не столько за кусок масла, сколько за наслаждение их муками и своей властью. Были, наоборот, христиане и преданные коммунисты, опиравшиеся, как больной на костыль, на свои идеи. Были националисты, чья свобода окрасилась в цвета флага и сентиментальные воспоминания о родине. Но большинство prisonniers были чем-то средним — ушли на войну, убивали, пережили ужас гораздо гуще моего, видели, как европейские народы устроили свою жизнь, — и были бы готовы устраивать по-новому свою жизнь, но здесь, на Таймыре, страдали и отчаивались оттого, что некуда бежать.

С Каратовским мы встречались все чаще и спорили об этих идеях. Я утверждал, что при честно избранной власти большинство граждан проникнется гуманизмом, а не классовой или национальной борьбой. Каратовский соглашался, но говорил, что это похоже на картины райского будущего, айв Германии, и у нас дома мы видели совсем другое. Споря, мы пришли к тому, что наше время — неудачное, освобождение от коммунистов состоится нескоро, так как после войны те находятся на подъеме и пугают весь мир атомной бомбой. Но, во-первых, рассуждали мы, надо готовиться заранее, чтобы не проморгать момент, когда их система все-таки сломается, и вступить в борьбу, а во-вторых, ложь не протянет слишком долго — ведь она, как вода в гранитной толще, находит путь и протекает из области идей в жизнь и ведет к разрухе; с ее помощью невозможно созидать что-то долговечное. Следовательно, наша задача — подготовить товарищей к будущему устройству жизни, разумному и человечному, и создать организацию из верных людей. Договорившись до этого, Каратовский сказал, что теперь готов познакомить меня с товарищами, которые вынашивают схожие идеи. «Какие именно?» — спросил я. «Примерно такие же, — ответил Каратовский. — Мы верим в народную власть, и у нас образовалась партия. Меж собой мы ее называем Демократическая партия России».

Хоть я и был вдохновлен совпадением идей, но сначалу отнесся к этой подпольщине с сомнением. Кто эти люди? Насколько верно их понимание происходящего с ними? Не провокаторы ли они? Впрочем, Каратовский казался мне искренним, и я все-таки согласился с ними встретиться. На недостроенном этаже в отгороженной комнате появлялись люди — сначала парами, потом поодиночке. Все они как бы занимались своей работой — кто отделочной, кто плотницкой, у одного имелась с собой краска и кисть, у другого перфоратор, у третьего надфиль. Пришел упомянутый царский офицер Дикарев, монархист, старик с блестящим морщинистым лбом. Курил, небрежно прислонившись к выкрашенной стене, экономист Недоростков, медведеобразный, пухлый человек с белыми руками. Здесь же на воткнутый только что подоконник присел невысокий печальный Тарновский, инженер-строитель, подрабатывавший на какой-то технической должности в американском посольстве и осужденный как изменник, хотя не воевал ни дня. Он все время писал стихи, взяв в наставники соседа-латыша Медениса, и отправлял домой длинные письма на много строф. От волжских немцев явились двое, Филяуэр и Нойбайер, — немцев здесь сидело несколько десятков, разумеется, все угодили за шпионаж — и они тоже были в деле. Проскользнул в дверь и с ходу протянул руку Лев Нетто, брат футболиста Игоря Нетто, его подпольная кличка была Налим. Явился и взаправдашний футболист, тренер норильской команды «Динамо» Старостин, бывший знаменитый защитник, игравший за сборную страны. Он стоял в сторонке, и по тому, как все на него смотрели, сначала показалось, что даже здесь, в Заполярье, его чтут как полубога, но потом выяснилось, что дело в другом — он был единственным расконвоированным, и мог свободно передвигаться по городу, и служил едва ли не главным связным между отделениями. Мы перезнакомились и обсудили, как решать ближайшую задачу — писать устав. Каратовский вдруг сказал: «У нас испытательный срок полгода, но я готов поручиться за Сергея Дмитриевича, знаю его давно. Он в своих мыслях часто заходит дальше нас — так пусть попробует написать устав? Тогда и примем».