Восстание. Документальный роман

После несостоявшейся резни их главарь взглянул на меня, но не подошел. Мы познакомились позже. Он представился Лукой, другие называли его «учителем» и иногда «пражаком». Лука объяснил, что учился в Пражском университете языкам, а во Львове работал директором школы. По его словам, два года назад погиб командир повстанческой армии Шухевич, и после его смерти чекисты нашли списки националистов. Сам Лука был краевым проводником на Холмщине. Почти все изловленные по спискам повстанцы вошли в карагандинский этап. В Степном лагере они образовали нечто вроде боевого отряда. Пока русские, татары и другие поволжцы оставались разрозненными и их кое-как скрепляла лишь дружба, украинцы, кавказцы, прибалты и белорусы сколачивали землячества. И когда начальники Степлага наводнили бараки осведомителями, войну с суками начали именно националисты. Предводителем украинцев был фронтовик, разведчик по имени Слава Нагуло, взятый за неосторожные письма. Павлишин познакомил меня с ним, это был невысокий крепкий человек лет сорока на вид, с залысинами, покатыми плечами и руками со вздувшимися венами. Во взгляде его растеклось и застыло, как смола, презрение. Все, что он говорил, не содержало позы, пристрастий — ничего, кроме желания свободы и готовности задушить каждого, кто стоит на пути к ней. Когда воры из нашего отсека объединились с соседями, чтобы совершить налет на не примкнувших ни к кому политических в дальнем углу, и проходили мимо украинских нар, их авангард получил несколько ударов заточкой под ребра. Остальные попробовали развернуться, но попали под кулаки вскочивших со своих нар украинцев. В несколько минут все было кончено. Медный запах крови стоял в воздухе недолго — украинцы стерли ее подвернувшейся под руку ветошью и отволокли убитых и обморочных к параше. Точно так же они расправлялись с суками в Степлаге. Именно поэтому начальник лагеря решил подсунуть националистов во главе с убийцей своему норильскому коллеге. Видимо, он удачно подгадал момент и был ловок в аппаратных играх, потому что разрешение отослать боевиков в Заполярье пришло очень быстро.

Украинцы держались отдельно, и я оказался единственным иноземцем, с которым они хотя бы поддерживали разговор. Однажды к Павлишину привели земляка по имени Евген едва ли не с руками, скрученными за спиной. Евген был пацифистом и еще в Степлаге агитировал за то, чтобы убеждать сук словом, а не ножом. «Зарежете одного, второго, а дальше что? — спрашивал он. — Вечером убили, а утром пошли работать на болыневицкую власть. Не с тем боретесь». Сначала над Евгеном смеялись, затем стали спорить, а потом дважды приговорили к смерти. Положение его усугублялось тем, что старшеклассником он был связным в организации националистов-мельниковцев, чуть более мирных, чем бандеровцы, а под конец войны его призвали в Красную армию и несколько месяцев он провоевал на Западной Украине. Его, конечно, вычислили и арестовали за то, что он попытался помочь националистам, но вкупе со своими замиренческими позициями Евген все равно вызывал у земляков подозрения. «Учитель, шо з ним робити?» — спросили сопровождающие у Павлишина. Тот усмехнулся: «Офицер? А что, пусть будет с нами, нам не хватает знатоков военной стратегии. Что думаешь насчет волынки против кумовских бесчинств во всех лагерях разом?» Грицяк, такова была фамилия Евгена, отвечал, что поднять такую забастовку трудно, а лучше в одном лагере объединиться и добиться справедливости — и тогда весть так или иначе долетит до других лагерей, и там уже братья сами поймут, как действовать. Павлишин закивал: «Так и пойдем. Третьей мировой для освобождения ждать не станем».

Стычки с ворами заставляли и других арестантов объединяться. Юный врач Константин и насильник Коптев хотели пропилить обшивку и процарапать в борту «Сталина» дыру, чтобы вывалиться в воду и доплыть до берега, пока пароход не ушел слишком далеко. Врач агитировал к побегу наш отсек, но, помня о километровой ширине Енисея, все послали его к чертовой матери. Кажется, беглецы все-таки провертели в борту дырку, но прыгнуть в нее не решились. Когда теплоход приплыл в Дудинку, наступила зима, хотя всего-то начинался сентябрь. Пока нас гнали по длинному пирсу, мокрый снег залеплял лицо. Сквозь метель чернели склады и дома. В пересыльных бараках всех побрили и отобрали одежду на прожарку, а затем посадили в угольные вагоны и повезли по узкоколейке через равнину с редкими кривыми березами. Снежный ливень прекратился, но теплее не стало, и я отчаялся: не то что двадцать пять, а и два года здесь не протянешь.