Восстание. Документальный роман

Последние недели я чувствовал, что во мне проснулась какая-то неотвратимая сила, и признавался себе честно, что не знаю, зачем противостоять упорному зову, заставлявшему меня вожделеть Анну, — настолько сильному, что мне становилось не по себе. И в Профондевиле, и здесь, в Шарлеруа, я не испытывал ничего подобного, хотя видел девушек и брал их за руку, и однажды, пережидая дождь под навесом передвижного ларька, стоял со свертком les canadas и плошкой майонеза, в которую макал картофельные палочки, и встретился взглядом с женщиной в кремовом платье и шляпке. Она фланировала мимо, от нее пахло ликером — видимо, шла с какого-то празднества и, задержавшись взором на мне чуть дольше допустимого и расшифровав проснувшуюся тоску по близости и радость от возможного шанса в моих глазах, подала знак рукой, чтобы я следовал за ней. Я шел к своей первой близости, как охотник, преследующий зверя. Мы поднялись с черного хода в какой-то флигель, в ее квартирку, где пахло карамелью. «Давай, полячок, давай», — шептала женщина, прижимаясь ко мне, и я внутренне распалился, но моя плоть оказалась мертва. С penis ничего не происходило, как я ни старался. Она упала лицом в подушку и заплакала: «Проклятые боши, проклятая жизнь». Я понял, что объяснения излишни и следует просто исчезнуть. С тех пор и до танцев я не флиртовал. Анну же я хотел страстно и жестоко и в редкую ночь мог заснуть без ejaculation.

Впрочем, в письме я был во всем честен и ничего не придумал насчет детей. Действительно, я наткнулся на Сержа и его коммуну спустя неделю после побега. Пройдя сквозь стену поденок и не дождавшись погони, я встретил сумерки на опушке тянувшегося на много километров леса. Портянки вымокли сразу, еще до выстрелов, но я решил их не снимать, потому что так ногам все-таки было легче. Передо мной расстилалось незапаханное, к счастью, поле. Сиял месяц. Впереди угадывалась долина реки — оттуда тянуло холодом. Слева, где-то в километре, чернели домики. Свет не горел ни в одном окне. Я запомнил тот кусок карты. Вырубки находились строго на восток от города Лонгви, а Бельгия — в восьми километрах к северу от вырубок. Я решил воспользоваться недолгой темнотой и пересечь поле, перейти вброд реку и по проселкам, а затем следуя дальше на север и отдыхая в рощах, обозначенных на картах пятнами, добраться до еще одного леса. За ним начинались бельгийские деревни. Еле касаясь земли, каждый раз ставя ногу вдумчиво, я миновал царство полевых трав и спустился в низину. Река оказалась вовсе не широкой, и через нее был перекинут дощатый мостик. Видимо, этот участок границы не охраняли. Я потратил полчаса на наблюдение за прибрежными кустами, затем столько же на соседний берег, но нигде не шевельнулось и травинки. Лишь по дороге вдоль реки проехал немецкий грузовик, но и в его кузове не было людей. Видимо, меня или не искали вообще, или искали, но рассудили, что я направлюсь к Лонгви. Пока я двигался, комары не успевали вцепляться в меня, а теперь настигли. Замирая, ругаясь и пробуя ногой каждую доску, я перебрался на бельгийский берег и не останавливался до того момента, когда из-за полей, которые были здесь столь же безразмерны, как в Эльзасе, выкатилось солнце. На проселках мне никто не встретился. Однако я наткнулся на несколько молочных фляг, лежавших в пыли на обочине, и заглянул внутрь. К сожалению, они были пусты. Запас хлеба, рассованный по подкладкам робы, пока не кончался, но кто же знал, сколько еще бежать.