Восстание. Документальный роман

Разбирать механизм я не решился. Он покоился под слоем окисла и грязи, поэтому паять пришлось на месте. Я отвинтил стрелки и снял глянцевый циферблат из эмали, еще раз удивившись, что он ничуть не пожелтел за прошедшие годы. Лапка получилась крошечной, и, чтобы довести деталь до совершенства, я взял бинокулярную лупу и сощурился, вжимая ее в кожу вокруг глаза. Какую длину задавать лапке, можно было прикинуть лишь на глаз. Воскобойник любил разгадывать часовые механизмы как шахматные задачи и несколько раз на заседания кружка приволакивал часы, то напольные, то настенные, и мы сообща в них копались. Теперь руки вспоминали, как и что следует делать.

Хозяйке повезло, ось не окислилась, и флюс не потребовался, но лудить мне пришлось все равно с особой осторожностью. Я отчистил надфилем ось ударника и сточил обломок старой лапки. Затем, склонившись над столом и изогнувшись вопросительным знаком — лапку пришлось ориентировать в двух плоскостях, — припаял деталь, едва не выронив в решающий момент лупу. Вроде бы получилось ровно. Леон помог мне собрать механизм, заключить в дубовый футляр и проверить с помощью ватерпаса, ровно ли стоит. После этого мы завели часы на минуту вперед. В храм вернулась жизнь, он заклокотал и зацокал своими шестеренками. Раздался чистый, густой, хотя и невысокий бой. Щелкнув языком, Леон сунул в карман испорченный ремешок и заявил, что вещь поедет к владелице не ранее, чем через два дня, — надо послушать часы подольше, чтобы исключить случайности.

После его ухода я поразглядывал резные медальоны, прислушался, ровен ли ход и не примешиваются ли лишние звуки. Затем убрал со стола инструмент и достал из ящика конверт. Тщательно вытерев руки тряпкой, я развернул сложенные вчетверо листы и перечитал письмо, которое написал по возможности коротко:

«Дорогая и уважаемая Анна!

Спасибо за незабываемый вечер, в который я как будто снова вернулся к жизни. Надеюсь, с Вашей дочерью все в порядке и холодные обливания не нанесли крохе душевных ран.

Я не успел рассказать о себе почти ничего и не представляю теперь, как изложить это на бумаге. Вообще, я пишу Вам и чувствую себя неловко оттого, насколько свободно могу изъясняться, ведь в последний раз я писал письмо еще на фронте, писал домой. Цензоры проверяли почту, требовалось не сомневаться в победе, не выдавать ничего лишнего. Получалось, что все письма имеют одну цель: сообщить самими собой, почерком, порядком слов, что ты жив и здоров или по крайней мере не при смерти. Так вот, я был в плену, как и Вы, был в лагере, но не обычном трудовом, а концентрационном, в горах на севере Франции. Оттуда я бежал и жил в семье, где, кстати, тоже были маленькие девочки. Перед этим судьба меня, как и Вас, хорошенько побросала. Мне трудно об этом писать. К тому же я совсем не уверен, что Вы хотите в мыслях возвращаться к войне.

Я бы очень хотел встретиться с Вами, даже если это будет не танцевальный вечер, а, к примеру, какое-нибудь дело, в котором я могу Вам помочь. Не зная всех обстоятельств, прошу Вас написать мне в ответном письме, где и когда для Вас было бы безопасно встретиться. Кстати, не успел сообщить в тот вечер: я живу в том самом Марсинеле, Rue Delistienne, 19, и был бы счастлив, если бы Вы оставили весточку в почтовом ящике, идучи от швеи, или даже просто постучались в окно мастерской (двумя окнами правее входной двери). Хозяин, у которого я работаю и квартирую, мсье Леон — одинокий добрейший человек, ценит меня и не страдает болтливостью».

Письмо показалось мне не очень наглым. Переписывать заново, вычеркивая что-либо, я не стал, и добавил заранее заготовленное: «Как принято здесь прощаться — прошу Вас верить, уважаемая госпожа Анна, в мои наилучшие чувства. Сергей Соловьев».