Восстание масс (сборник)

Творчество создаст предмет из ничего, возрождение же дарит сразу два: новый, неожиданно возникающий у нас на глазах, и прежний, сквозящий за ним. Дьявольская штука. Своего рода омоложение. Юный Фауст, сменяющий морщинистого старика.

Все пути европейской поэзии предначертаны Данте. Смотрите, что он делает, когда нужно указать налево:

Da guella pavte ove il coro ha la gente. [214]

Намереваясь провести по Средиземноморью, он завораживает нас, рисуя.

Lo maggior valleinche i'acqua si spanda. [215]

Он наполняет жизнью маловыразительное имя Назарета, говоря:

La' dove Gebriello apperse l'uli, [216]

и заменяет слово «Испания» таким намеком:

In quella parte ove surge ad aprire
Zefiro dolce la novelle fronde,
Di chesi vede Europa rivesire. [217]

Тем самым, захваченная врасплох, с самой непредвиденной и плохо защищенной стороны, реальность предается поэту, как первой любви, — вся целиком. Это и понятно: поэзия возвращает мир в пору рассвета, в status nascens [218], и вещи выбираются на простынь, по-утреннему потягиваясь и переходя от раннего сна к раннему блику.

Но этот неотвратимый удел заставляет поэзию шагать вперед и вперед, отталкиваясь от самой себя, отвергая вчерашнее и отыскивая новые имена на все более далеких и кружных путях.

Искать в поэзии естественность нелепо. Ее тут не было с самых первых дней. И в античной, классической, поэзии еще меньше, чем в нынешней. Я уже упоминал об этом и повторю: Гомер, как и Пиндар, заговорили на выдуманном наречии, которыми не пользовался ни один народ. Не больше естественности и в их тематике — мифология по определению относится к сверхъестественному.

В основе поэзии — не естество, а выдумка. История ее — это непрестанное развитие способности выдумывать. Порой она складывает крылья и опускается до прозы, чтобы потом снова вернуться к возгонке мира. А порой, уносясь по ветру, теряется в синеве. И тогда эвфемизм превращается в головоломку. Данте в своей «народной речи» реализовал первую из этих возможностей. Понятно, что европейская поэзия двинулась от него к энным возможностям так называемого «ученого слога». Через несколько столетий она вновь возвратилась в эту сферу стараниями Малларме. И всякий раз, как поэзия залетает на подобную высоту, на сцену снова является классическая фауна, начинают говорить о фавнах, нимфах, лебедях и перебирать имена богов… [219]

двурогий Марс с вооруженным Паном…

Приведу несколько эвфемизмов Гонгоры. Петарды для него:

трескучий порох, ставший взрывом света,
стрела, но не комета.

Раковина моллюска:

литая броня из кости.

Голубь:

сластолюбивый спутник Афродиты.

Стол:

сосна с четырьмя углами.

Птицы:

пернатые кифары,
бубенчики певучего пера.

Петух:

дворовый неумолчный нунций света.

Стрелы:

летающие змеи.

Пламя очага:

могильный склеп дубового ствола
и бабочки, распавшейся золою.

Огонек в ночи:

в минуту страха
порт в ненадежном океане мрака.

Лебедь:

белее пуха той волшебной птицы,
чей дом — вода, а гибель — песнопенье.

(Замечу в скобках: две эти строки — на мой взгляд, из лучшего, что выдумано по-испански.)

Какой смысл доискиваться, кто на кого влиял: Гонгора на кавалера Марино или наоборот? Гонгорианство, маринизм и эвфуизм — три разных стиля поэтической выдумки, беспрепятственно распространившихся по всей Европе и задавших уровень развития стихотворного искусства. Все три — плоды барокко. В барочные эпохи царит орнамент. Такова поэзия XVII века. Едва ли не все, именуемое в поэзии классикой, на самом деле принадлежит барокко. К примеру, Пиндар, поэт столь же темный, как Гонгора.

Если Вы чуть-чуть — а больше и не нужно — разбираетесь в механике, то поймете, что я хочу сказать: может быть, поэзия вообще (а у Гонгоры в особенности) отвергает движение по инерции. Вот один пример из тысяч:

влюбленные без надежды,
чью волю пленил навеки
Алжир девичьего взгляда.

(Романсы, 119)