Восставшая Мексика. 10 дней, которые потрясли мир. Америка 1918

Антонио сказал, что нам нужно видеть дона Хесуса. Приехав на незнакомое ранчо, непременно спрашивайте дона Хесуса, и вы не ошибетесь: управляющих всегда зовут именно так. Вскоре к нам вышел необычайно высокий человек, в узких брюках, лиловой шелковой рубахе и сером сомбреро с тяжелым серебряным позументом, и пригласил нас войти. С внутренней стороны к стене со всех сторон были пристроены домики. Вдоль их стен и поперек дверей висели гирлянды нарезанного тонкими ломтиками мяса и красного перца, а также сохнущее белье. Три девушки гуськом шли по двору, придерживая на головах ollas[17] с водой и перекликаясь между собой резкими голосами, обычными для мексиканских женщин. Возле одного дома сидела женщина, убаюкивая ребенка; у соседней двери другая женщина, стоя на коленях, молола кукурузу ручным жерновом — труд долгий и тяжелый. Мужчины сидели вокруг небольших костров из сухих стеблей кукурузы, закутавшись в выцветшие плащи, курили hojas[18] и спокойно глядели, как работают женщины. Пока мы выпрягали нашего мула, они встали и подошли к нам, мягко произнося: «Buenas noches»[19] — и разглядывая нас с дружелюбным любопытством. Откуда мы приехали? Куда держим путь? Какие новости? Неужели мадеристы еще не взяли Охинаги? Правда ли, что Ороско убивает всех pacificos? Не знаем ли мы Панфило Сильвейру? Он — sargento[20] в армии генерала Урбины. Он здешний, двоюродный брат вот этого человека. И когда только придет конец войне!

Антонио пошел добывать кукурузы для мула.

— Tantito — совсем немножечко! — скулил он. — Неужто дон Хесус захочет потребовать за это платы… Ну много ли съест один мул!

Я подошел к одной из дверей узнать, не накормят ли они нас обедом. Хозяйка развела руками.

— Мы все теперь так бедны, — сказала она, — вода, бобы, tortillas[21] — вот и вся наша пища… Есть ли у них молоко? — Нет. — Яйца? — Нет. — Мясо? — Нет, — Кофе? Válgame, Dios![22] — Нет!

Я намекнул, что за эти вот деньги они могли бы купить что-нибудь у соседей.

— Quien sabe, — протянула женщина задумчиво. В эту минуту к нам подошел ее муж и набросился на нее с упреками за негостеприимное к нам отношение.

— Мой дом к вашим услугам, — сказал он торжественно и попросил папиросу.

Затем он присел на корточки, а его жена пододвинула нам два парадных стула. Комната показалась мне довольно большой. Пол был земляной, а сквозь тяжелые балки потолка просвечивала глинобитная крыша. Стены и потолок были выбелены и невооруженному глазу казались безупречно чистыми. Один угол занимала большая железная кровать, другой — швейная машина «Зингер», которую я видел в каждом мексиканском доме. На точеном столике стояла открытка с изображением Гваделупской божьей матери, и перед ней горела свеча. На стене над этим изображением в посеребренной рамке висела непристойная картинка, вырезанная из журнала «Le Rire»,[23] — по-видимому, предмет глубочайшего почитания.

В комнате один за другим появлялись всяческие дядюшки, двоюродные братья и compadres,[24] мимоходом осведомляясь, не найдется ли у нас папироски. По приказу мужа хозяйка принесла горящий уголек прямо в пальцах. Мы закурили. Дело шло к ночи. Поднялся горячий спор, кому идти покупать провизию для нашего обеда. Выбор пал на женщину; и вскоре мы с Антонио уже сидели в кухне, а в углу на глиняном возвышении, похожем на алтарь, наша хозяйка, скорчившись, что-то стряпала на костре. Дым клубами повалил за дверь. Время от времени со двора к нам забредал поросенок или заходили куры, а иногда стремительно вбегала овца и бросалась к кукурузному тесту, но тут сердитый голос хозяина напоминал жене, что она не так уж по горло занята. И она устало вставала и горящей головней прогоняла надоедливую скотину. Во время нашего ужина, состоявшего из ломтиков сушеного мяса, сдобренного огненным перцем, яичницы, tortillas, frijolles[25] и черного горького кофе, все мужское население ранчо, толпившееся в комнате и у дверей, составляло нам компанию. Многие пылали ненавистью к церкви.

— У попов нет ни стыда, ни совести, — кричал кто-то, — раз они, при нашей бедности, берут у нас десятую часть всего, что мы имеем!

— А ведь мы отдаем четвертую часть правительству на поддержку этой проклятой войны!..

— Заткни глотку! — закричала женщина. — Это ведь для бога. Бог должен есть, как и мы…

Ее муж снисходительно улыбнулся. Он когда-то ездил в Хименес и считался сведущим человеком.

— Бог — он ничего не ест, — сказал он безапелляционно. — А вот попы жиреют на нашем горбу.

— А зачем вы даете? — спросил я.

— Таков закон, — ответило сразу несколько человек.

И никто из них не поверил мне, что этот закон был отменен в Мексике еще в 1857 году!

Я спросил, какого они мнения о генерале Урбине.

— Прекрасный человек, чистое сердце! — сказал один.

— Очень храбрый! Пули отскакивают от него, как дождевые капли от сомбреро, — добавил другой.

— Он bueno para los negocios del campo (то есть удачливый бандит и грабитель), — сказал третий.

И наконец последний гордо заключил: