Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции.

Кто без жилья – уж поздно строить дом,
Кто одинок – тому им оставаться…

Задаваясь в стихотворении «Конец войны» вопросом, «потерял навек я родину / Иль ещё надеяться пока», автор больше склонен предполагать второе, нежели первое: «день завтрашний покрыт тягучей тиной». «Душа слепа, душа глуха: / Нет чувств, нет мыслей, нет желаний». Помнятся только «поезда, / Что мчат, стучат и завывают». «Наверно, кто-то очень неумелый / Играет упражненьем нашу жизнь», – высказывает догадку лирический герой. А потому сама жизнь то воспринимается как «цепь шальных, несвязанных изломов», то «в углу валяется, позабыли, знать, о ней». Даже в прекрасной Италии, которой посвящен целый цикл стихов, «те же тоска и война», «бьется в истерике всё, вьется, стремится, кричит». Нет у католиков русской «кротости нашей, умильности, ласки».

Это ощущение слегка смягчается в «Веронских картинах» и в стихотворении «Всё, что в жизни осталось нам»:

Собирать по дорогам цветы,
Тосковать по хорошим стихам,
Называть кого-нибудь «ты»…
Верить в покой, слышать пчел и полет планет
Так удастся сберечь хоть сны,
В остальном же и нужды нет.

Тон второй части сборника задает «Ночной час (из Брокмайера)». Финал этого стихотворения оптимистичен: лирический герой ждет, «чтоб поменялись / явь с мечтою» Он уверен, что вместе с ветром «Бог придет сейчас».

Теперь и у автора книги нет столь безнадежного состояния. Баварские горы напоминают ему кавказские вершины. Сон навевает мысль о счастье. В стихотворении «Когда вся земля, как большой балаган…» поэт предстает наслаждающимся жизнью веселым вагантом. А в стихотворении «Мы много лет и стран пройдем с тобою…» признается, что «Жизнь все-таки красива». «Пускай смешно сейчас искать устои», – пишет Марков, тем не менее нужно находить в жизни «важное, простое» и из этого «жизнь незаметной сказкой сотворить».

Такое важное и простое В. Марков увидел в XIX столетии и воплотил в изысканных строках поэмы «Гурилевские романсы» (1946, первая публикация – 1951). Поэма нарочито перекликается с мотивами лирических романсов Александра Львовича Гурилева (1803–1858). Музыке этого композитора свойственна элегичность, отчаянный порыв к счастью, глубокая интимность высказывания. Лирические романсы Гурилева созвучны настроениям русской поэзии последе-кабристской поры. Из 68 романсов и песен Гурилёва поэт выбрал шесть по числу глав поэмы. Каждая созвучна лирическому настроению автора.

Избранный поэтом четырехстопный нерифмованный хорей (его называют иногда трохеическим тетраметр) копирует силлабо-тоническое стихосложение «Калевалы» и «Песни о Гайавате» Лонгфелло, что придает поэме эпическое звучание. С другой стороны, обилие пиррихиев и женские клаузулы создают ощущение лирического потока, единого лирического выдоха и напоминают тютчевское стихотворение «Эти бедные селенья…», посвященное России.

В «непонятном, неуютном» XX столетии, автор ищет «хоть крупицы Света с той родной планеты», каковой была для него Россия Пушкина, Кольцова и – в меньшей степени – Бунина и Блока. Поэт то говорит от своего имени, то вводит в поэму героя декабриста, бегущего из России; то рассказывает о полюбившей героя женщине, тем не менее, не последовавшей за изгнанником. На страницах поэмы в нескольких стихах появляется тень Пушкина, сопрягающаяся с берлинскими видениями автора. Как не без иронии говорит Марков, «в этой путаной поэме», где перекликаются самые разные эпохи, герои появляются «только в легких очертаньях; / Все пунктиром, все не прямо, / Только слабые намеки / Только контур от сюжета, / Только аромат от темы». «Даже просто рифмы нету».