Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции.

– Пить кто-нибудь принесите… – махнул он рукой. – Смерть горло пересохло.

Две женщины тотчас побежали за водой. Остальные придвинулись к раненому и окружили его плотным кольцом. Все молчали. Молчал и сидевший в бурьяне, размазывая по лицу пыль и пот рукавом накинутой на больничное белье шинели.

– С лазарета, мил-человек? – нарушил молчание Евстигнеич. – Нога, значит, у тебя повреждена? – кивнул он бородкой на торчавшую из закорузлого ботинка грязную марлю. – Трудновато тебе ит-тить-то. Неужто и повозок вам не доставили? Лазарету, значит, как полагается…

Раненый безучастно и как будто даже бессмысленно, словно не поняв вопроса, уставился поверх головы старика и вдруг его изжелта бледное, по-больничному отекшее лицо перекосила судорога нестерпимой для него самого злобы.

– ………мать их в гроб, в переносицу! – бессмысленно выругался он и, привстав из бурьяна, набросился на Евстигнеича. Злоба душила его, и он выплевывал все новые и новые ругательства: – Повозки? Повозки, говоришь? Они под начальство, под политрукову свинью пошли… Вот куда! Няньки, сестры – все к чертям разбежались. Одна докторша-девченка на все три этажа осталась. Вот как… их мать… Защитников родины… – задыхался он сам клокочущей в горле ненавистью. Выхватил из бурьяна ком сухой земли и шваркнул его в стенку сарая. – Вот как… в чорта… в гроб!..

Подбежавшая женщина сунула ему жестяную кружку и он, заливая водой отросшую бороду, давясь и хлюпая, жадно осушил ее до дна.

– Еще дай! – потянулся он к другой принесенной чашке. – Еще!.. Смерть, как пить хотца… С утра с самого… дьяволы… пропаду нет на них!

В городе снова глухо и раскатисто ухнуло. Середа и Мишка отбежали от сарая на пригорок. Оттуда весь город был виден вплоть до отдельных домов и улиц. Стрельбы уже не было слышно, но густо клубилось несколько раскидистых дымовых кустов, а над ними ширил в стороны черные ветви высокий ствол густого черного дыма. Он рос на глазах.

– Самолетов не видно. Опять же бить ему теперь не к чему, раз город его, а ударил? – озадаченно произнес Середа. – И показывается будто на Гулиеву мельницу.

– Не ударил, а взорвана она! – выкрикнул Мишка, но его слов не расслышал даже Середа. Их заглушил гул второго сильного взрыва. Рядом с первым густым столбом стал расти второй, несколько ближе к догоравшим уже нефтехранилищам.

– Так и есть! – стукнул себя в бедра сжатыми кулаками Мишка. – Выполнили все-таки задание партии: элеватор взорвали! – тряхнул он за плечо Середу. – Элеватор и мельницу – муку и зерно… Таково было задание.

– По радио, значит, «братья и сестры», – хрипел, повернувшись к толпе Середа, – а в практическом применении этим самым братьям и сестрам без хлеба теперь сдыхать! Эх, сволочь!..

Шишкова Агния (Аглая – псевдоним) Сергеевна (1923–1998) – поэтесса

Родилась в небольшом городке Рославле Смоленской области. Отец – землемер, мать учительница. Племянница писателя автора «Угрюм-реки» Вячеслава Шишкова по отцовской линии.

Во время немецкой оккупации Рославля училась в местном пединституте, где познакомилась с Леонидом Ржевским, какое-то время преподававшим там методику русского языка. Юная студентка влюбилась в молодого москвича. Счастье длилось недолго: в 1944 году смертельно больного туберкулезом Ржевского отправили умирать в германский госпиталь. Девушка добилась себе пропуска в Германию, нашла Ржевского и выходила его. Эта история нашла отражение в романе Ржевского «Показавшему нам свет».

До 1955 года Шишкова жила с мужем в Германии. Затем – в Швеции. В 1963 году супруги эмигрировали в США, где Агния Сергеевна получила степень бакалавра по славянским языкам и литературе и до выхода на пенсию преподавала в Йельском, Колумбийском и Норвичском университетах.

Под псевдонимом «Аглая Шишкова» издала единственный сборник стихов, получивший весьма положительную оценку И.А. Бунина. «Прочел Вашу “Чужедаль”, – писал Бунин молодой поэтессе. – Думаю, что у Вас есть подлинный, а не поддельный поэтический дар». Правда, классику не понравилось, что в лирике Шишковой звучит близкая к есенинской народная лексика. Действительно, в стихах Шишковой много не только простонародных и фольклорных слов, но и окказионализмов, построенных на народной основе. Яркий пример тому – характерное название сборника стихов «Чужедаль».

Лирическая героиня поэтессы чувствует себя неуютно в бездорожье эмигрантских дорог. «Тоска обуяла по родимой стране – Голубень», – пишет она в одном стихотворение. «Рыжий месяц и звезды» родного края вспоминает в другом; «кленов густые гусли» – в третьем. Словами «Ненаглядная моя сторонка, / Степи, родина моя» завершит она стихотворение «Ветер смуглый, вечер лунный». Ностальгически звучит ее маленькая поэма «Грибная баллада»: грибы в лесах Баварии навевают ей воспоминания о родной Смоленщине и России.

Чрезвычайно интересно стихотворение «У приемника», где слова песни Исаковского вновь обращают поэтессу к раздумьям о родине и чужедалье.