Восточный вал

– Не будем же откладывать принятие этого решения. Давайте определимся прямо сейчас, хотя бы с названием страны.

– Что это вам так не терпится, Борман? – вдруг насторожился Гитлер.

И счастье Бормана, что он не видел, какими ядовитыми ухмылками озарились лица «рейхсканцелярских евнухов», как назвал однажды Шауба и Раттенхубера адмирал Канарис.

– Вы не так истолковали мои слова, мой фюрер. Я всего лишь…

– Что вы меня постоянно подгоняете с решением о бегстве? – не унимался Гитлер. – Германия еще не проиграла, под моим командованием еще находится мощная армия, а дивизии противника все еще окапываются за сотни километров от Берлина.

– Простите, фюрер, но вы сами затронули этот очень важный государственный вопрос, – попытался было оправдаться Борман и в поисках поддержки оглянулся на личного адъютанта и начальника личной охраны Гитлера.

«Ну что, доигрался?! – вычитал он на лакейских рожах Шауба и Раттенхубера. – Увидим, как ты теперь будешь выкручиваться, партайгеноссе Борман!».

– Затронул я, но провоцируешь все время ты, – глухо, раздраженно ответил фюрер. – И почему ты, Борман, вдруг решил, что решать вопрос о моем послевоенном убежище я обязательно должен с тобой? У меня есть с кем обсуждать подобные вопросы.

– Конечно, такие вопросы следует обсуждать также и с Гиммлером, Герингом, – едва слышно промямлил личный секретарь фюрера.

– Такие вопросы я, прежде всего, предпочитаю обсуждать с теми, от кого может напрямую зависеть их решение. Например, с Кальтенбруннером, Шелленбергом или Скорцени. Поскольку лишь они способны проникать в нужные мне страны и делать то, что не может сделать для меня никто иной.

– Ни одна из этих личностей не вызывает у меня ни малейшего сомнения, – пробубнил Борман, проклиная себя за то, что позволил Гитлеру втянуть его в этот разговор. – Мы, люди узкого круга руководителей рейха, обязаны принимать подобные решения коллегиально. Однако выносить на обсуждение нужно только тот вариант, который уже будет избран нами, наиболее близкими людьми.

– С этим можно было бы и согласиться, – сделанный фюрером глубокий выдох был сродни выдоху самурая, решившего предать себя харакири. – Тем не менее я все же выскажу то, что намеревался высказать. Обстоятельства последних дней складываются так, что, возможно, ты, Борман, будешь последним человеком из моего окружения, который узнает истинную правду о том, где именно я намерен скрываться после войны.

Борман отшатнулся так, словно его только что изо всей силы хлестнули по лицу. Как личный секретарь фюрера и его заместитель по партии он мог ожидать чего угодно, только не этого. Он, Борман, не заслужил такого оскорбления. И он – не тот человек, которого можно оскорблять подобным образом. Никому не позволено, никому, даже фюреру. «А тем более – фюреру», – уточнил для себя Борман, вспомнив, как много он сделал для того, чтобы заурядный господин Шикльгрубер, он же Гитлер, в конце концов превратился в настоящего фюрера.

Он прекрасно понимал, что после всего сказанного фюрером ни минуты не может больше оставаться рядом с ним. Но прежде чем, сохраняя достоинство, выйти из ситуационного блока, Мартин с ужасом подумал, что ведь теперь ему вновь придется увидеть лакейское ликование на рожах «рейхсканцелярских евнухов».

– Я буду в бункере, мой фюрер, – как можно вежливее произнес он, наступив на горло своей гордыне. – Если понадоблюсь, ваши адъютанты знают, где найти меня.

25

Услышав, что Божий Человек назвал его палачом, Штубер недобро сверкнул глазами, однако сдержался.

– Вам как бывшему семинаристу должно быть известно, – задумчиво глядя на виселицу, объяснял Штубер, обращаясь теперь исключительно к Отшельнику, – что гильотину – есть во Франции такая адская машина для казни – испытывали на самом изобретателе. Так вот, мы с вами, висельничных дел мастера, традицию нарушать тоже не будем. Как вы относитесь к такой идее?

– Хотел бы я видеть, как бы относились к такой идее вы, когда бы вас загоняли сейчас на виселицу.

– Честно признаюсь: я похолодел бы от ужаса и вел бы себя, как последний трус. Однако существа проблемы это не решает. Согласен, благодаря мастерски сооруженной вами рейхсвиселице, мы публично и, можно сказать, показательно, во устрашение, казнили несколько десятков врагов рейха. Но я не могу пренебрегать приговором военно-полевого суда и вечно откладывать вашу собственную казнь. Кроме всего прочего, должна же существовать какая-то справедливость. Почему всякий раз мы вынуждены казнить кого-то другого?

– Тогда зачем ты все это нам рассказываешь? – у Божьего Человека сдали нервы. – Приказывай и казни.

– Ход ваших мыслей мне нравится, – пожевал нижнюю губу Штубер. – Но возникает еще одна проблема. Вас приказано казнить сегодня, однако никто не позаботился о том, чтобы доставить сюда того солдата-палача, который, как вы, Отшельник, могли заметить, так мастерски вздергивал обреченных. Да-да, Зебольд, мастерски, так что надо отдать ему должное.

– Тогда вешай сам, – сдавленным басом пробубнил Божий Человек.