Вот и лето прошло...

Он вытащил из-под рубашки старую, помятую и исцарапанную солдатскую фляжку — ту, что Саввочка просил у него утром, — вручил ее ничего не понимающей женщине, крикнул: «До свиданья!» — и побежал по лестнице вверх.

Когда он вернулся домой, там шел яростный спор. Взрослые за столом кричали, перебивая и не слыша друг друга. Темка тоже ничего не понимал, только улавливал отдельные, чаще всего повторявшиеся слова: «воспитание», «образование» и «главный вопрос». Так он постоял, никем не замечаемый, послушал, а потом ему стало совсем неинтересно, и он отправился в спальню, вежливо сказав всем:

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! — откликнулись хором взрослые, даже не взглянув в Темкину сторону.

Он ушел в спальню, а они продолжили спор. Папа Андрей кричал, что главный вопрос в том, что мы делаем упор на образование, а надо делать упор на воспитание. Мама Галка его поддерживала и говорила, что он прав, потому что еще Белинский сказал, что воспитанием решается участь человечества. Папа Андрей согласился, что и она права, но только это сказал не Белинский, а Чернышевский. Нет, Белинский, возражала мама Галка. Нет, Чернышевский, спорил папа Андрей. Нет, Белинский! Нет, Чернышевский! Тогда вмешался Шурик:

— Кончайте спорить! Тебе, Андрей, это сказал Чернышевский, а тебе, Галка, — Белинский.

Все засмеялись. А потом папа Андрей вдруг как-то жалобно спросил:

— Вы не замечали, как мы разговариваем с детьми? Мы говорим: «как ты отвечаешь отцу», а не: «как ты отвечаешь мне»! Или: «слышишь, что тебе сказала мать», а не: «слышишь, что тебе сказала я»! Понимаете, мы вроде боимся говорить с ними от себя лично. Мы прячемся, что ли, за абстрактными уважительными понятиями «отец» и «мать».

Все зашумели, соглашаясь или не соглашаясь с ним. Но в общий шум вдруг вонзился какой-то щемящий звук, будто скулил маленький щенок. Все затихли, прислушиваясь. Щенок заскулил снова, и мама Галка бросилась в спальню.

Темка сидел на подушке, укрывшись до подбородка одеялом, и горько-горько плакал.

— Что ты, Темочка? — испугалась мама Галка.

— Умирать не хочется, — прошептал Темка.

И заплакал еще горше. Мама Галка обняла его, спрятала всего — такого маленького — у себя на груди.

— О чем ты говоришь! Зачем тебе умирать?

— Все умирают, значит, и я — тоже…

— Все умирают, когда живут долго-долго и уже надоело жить. А ты ведь совсем маленький, тебе же еще совсем не надоело!

— Не надоело…

— Ну вот, значит, ты и не умрешь. И вообще, что это ты такое выдумал? Ты же никогда про это не говорил и не думал!

— Я думал, — возразил Темка. — Я не говорил, но все-таки думал.

Мама Галка еще крепче прижала его к груди.

— А не надо! Не надо ни говорить, ни думать об этом. Не надо!

— Да-а, а знаешь, как плохо: умереть и света людского не видеть…

— Конечно, плохо, родной мой! Но ты же совсем маленький, ты будешь жить долго-долго, пока самому не надоест!

Мама Галка уговаривала, успокаивала Темку, целовала соленые слезы на его щеках, и ей самой хотелось плакать.

— А тебе не надоело жить? — встрепенулся Темка.

— Нет-нет, что ты! Мне с тобой никогда не надоест!

— Тогда хорошо, — успокоился Темка.

— Ты теперь будешь спать, да? И не будешь больше пугать маму?

— Да, я буду спать… — Темка прерывисто всхлипнул последний раз и попросил: — Только можно баба Наташа ко мне придет? Можно?

— Можно, сыночка-косыночка, конечно, можно. Сейчас я ее позову.

Мама Галка поцеловала его и вернулась в комнату. Она ничего не успела сказать, но Шурик глянул на ее лицо и встал.

— Дорогие гости, а не надоели ли вам хозяева?

— Охо-хо, — тоже встал, потягиваясь, папа Андрей. — Не забыть бы хоть завтра починить будильник!

1 СЕНТЯБРЯ

УТРО

8 ЧАСОВ УТРА

Большие часы на здании школы показывали ровно восемь. Было солнечное утро первого дня осени.

Десятки фотокинообъективов синеватыми радужными глазка́ми уставились в одном направлении. Шеренга репортеров чересчур суетилась, волновалась, делала много лишних неумелых движений, так что сразу было видно, что это не профессионалы. Да, это были родители-любители, и объективы их аппаратов были не объективны: каждый стремился выхватить родное лицо своего ребенка из притихшей, разбившейся по парам колонны первоклассников.

Именно они — первоклассники — были самыми главными в этот день на большом, заполненном детьми, родителями и цветами школьном дворе. Именно к ним обращался огромный плакат над входом: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» Именно к ним была обращена и речь директора, который на ступенях школы выкрикивал какие-то добрые слова, поминутно поправляя узел непривычного, но специально надетого в этот торжественный день галстука.

В отличие от давно знакомых между собой ребят из других классов, которые бурно обменивались воспоминаниями лета, первоклассники были еще тихи, робки и незнакомы. Одни еще никак не могли оторваться от родителей. Другие уже решились на это, но еще не решались вступать в контакты с будущими одноклассниками.