Вот я

Сеймур Кайзер, Шошанна Остров, Эльза Глазер, Зура Нидлман, Хайме Раттнер, Симха Тиш, Дина Перлман, Рашель Нойштадт, Иззи Рейнхардт, Рубен Фишман, Хиндель Шульц…

Будто слушаешь течение еврейской реки. Но в нее можно войти дважды. Можно — Джейкоб мог: думал, что может, — собрать все, что утеряно, и заново найти, оживить, вдохнуть новую жизнь в спавшиеся легкие этих имен, этих акцентов, поговорок, повадок и существований. Молодой рав сказал верно: больше никто не будет носить таких имен. Но он ошибся.

Майер Фогель, Фрида Вальзер, Юссель Оффенбахер, Рейчел Блуменстайн, Велвл Кронберг, Лея Бекерман, Мендель Фогельман, Сара Бронштейн, Шмуэль Герш, Вольф Зелигман, Абнер Эдельсон, Юдит Вайс, Бернард Розенблут, Элиезер Умански, Рут Абрамович, Ирвин Перлман, Леонард Гольдбергер, Натан Московиц, Пинкус Зискинд, Соломон Альтман…

Джейкоб где-то читал, что сегодня на планете живет больше людей, чем их умерло за всю историю человечества. Но такого ощущения не было. Казалось, что умерли все. И что для любой индивидуальности — при всей небывалой диковинности этих имен, имен небывало диковинных евреев — исход у всех один.

Незаметно для себя он оказался там, где сходятся стены, в углу огромного кладбища, в углу огромной вселенной.

Джейкоб обернулся окинуть глазами безбрежность, и лишь тут до него дошло, или вломилось в сознание то, что он заставлял себя не признавать: он стоял среди самоубийц. Он находился в гетто для тех, кто не имел права лежать с остальными. В этом углу был отгорожен стыд. Здесь погребали в земле неизъяснимый стыд. Своя посуда для молочного, своя для мясного: одно с другим нельзя смешивать.

Мириам Апфель, Шайндель Потэш, Берил Дресслер…

Джейкоб в общих чертах знал о запрете самоубийства и расплате — посмертной — за такое деяние. Наказание достается не преступнику, а его жертвам: тем, кто остались жить и теперь должны хоронить своего мертвеца в другой земле. Джейкоб помнил это так же, как помнил запрет на татуировки — что-то на тему осквернения тела, — которые тоже определяют тебя в другую землю. И — не столь мистический, но ничуть не менее религиозный — запрет на употребление "пепси", за то, что "Пепси" предпочла рынок арабских стран израильскому. И запрет притрагиваться к шиксам, любым из способов, которыми ты до смерти хочешь к ним прикасаться, потому что это шанда, позор. И запрет сопротивляться, когда старики трогают твое тело в любых местах, в каких хотят, потому что они исчезают, исчезающий народ, и это мицва.

Стоя в этом неогражденном гетто, Джейкоб вспомнил об эрувах — удивительной еврейской увертке, о которой рассказала ему Джулия, когда он не знал и о запрете, который эта хитрость позволяет обходить. Джулия узнала об эрувах не в контексте изучения еврейского закона, а в архитектурной школе: это был пример "магического строения".

В Шаббат евреям ничего нельзя "носить": ни ключи, ни монеты, ни салфетки, ни таблетки, ни трости, ни ходунки, ни даже детей, которые еще не умеют ходить. Формально этот запрет не относится к ношению в пределах жилища. Но что, если посчитать частным жильем огромную территорию? Что, если целый квартал будет считаться частным владением? А город? Эрув — это веревка или проволока, окружающая какой-то участок земли и сообщающая ему статус частного владения, в котором разрешается ношение. Эрувом окружен Иерусалим. Практически весь Манхэттен тоже. Практически в любом еврейском сообществе на земле есть эрув.

— И в Вашингтоне?

— Конечно.

— Ни разу не видел.

— А ты разве смотрел?

Она отвела его на перекресток Рино и Дейвенпорт, где эрув сворачивает за угол и его легче всего заметить. И он там висел, чисто зубная нитка. Они прошагали вдоль эрува по Дейвенрпорт до Линнеан-авеню, затем по Брэндивайн-стрит и по Броад-брэнч. Они шли под нитью, которая летела от дорожного щита к фонарному столбу, потом к телеграфному, потом к следующему…

И теперь он стоял в окружении самоубийц, а в его карманах лежали: скрепка, которой Сэм умудрился придать форму самолета, скомканная двадцатка, Максова ермолка для похорон (очевидно, приобретенная на свадьбе людей, о которых он даже не слышал), квитанция из химчистки на брюки, в которые он сейчас одет, камень, который Бенджи подобрал с могилы и отдал отцу на хранение, и ключи — больше, чем было замков во всей его жизни. Чем старше он становился, тем больше с собой носил, тем сильнее должен был становиться.

Исаака похоронили в покрывале без карманов, в шестистах ярдах от той, что двести тысяч часов была его женой.