Вот я

Повернувшись в сторону вольера, Джейкоб увидел зверя. Не в воображении, а настоящего зверя в настоящем мире. Зверя, который не раздумывает и не объясняет. Необрезанного зверя. До льва было пятьдесят футов, но от его дыхания у Джейкоба запотели очки.

Без единого слова Тамир взобрался на гребень стены и протянул сверху руку. Джейкоб подпрыгнул, но не достал. Он лишь слегка коснулся руки Тамира, отчего расстояние между ними показалось бесконечным. Джейкоб вновь прыгнул, и вновь они лишь коснулись друг друга кончиками пальцев, а лев уже сорвался с места, с каждым прыжком вдвое сокращая расстояние. Времени сгруппироваться для прыжка или прикинуть, как подпрыгнуть на дюйм или два выше, у Джейкоба не было, он просто попробовал еще раз, и теперь — то ли на адреналине, то ли вмешался Бог, внезапно пожелавший доказать Свое существование, — он ухватил запястье Тамира.

И через миг они оба опять валялись пластом на дорожке, и Тамир принялся смеяться, а за ним и Джейкоб, а потом, а может, сразу, Джейкоб расплакался.

Может, он понял. Может, он откуда-то знал, подросток, смеющийся и плачущий лежа на земле, что больше никогда не испытает ничего похожего. Может, он видел с высоты этой вершины бескрайнюю равнину впереди.

Тамир тоже плакал.

Тридцать лет спустя они все еще стояли у ограды, но, несмотря на все добавившиеся к росту дюймы, оказаться за ней уже не могли. Стекло тоже выросло. Стекло выросло сильнее, чем они.

— После той ночи я больше ни разу не чувствовал себя живым, — сказал Джейкоб, подавая Тамиру еще пива.

— Такая скучная была жизнь?

— Нет. В жизни много всего было. Но я ее не чувствовал.

— У счастья есть разные версии, — напомнил Тамир.

Помедлив перед открыванием следующей бутылки, Джейкоб сказал:

— Знаешь, я не уверен, что в это верю.

— Ты не хочешь в это верить. Ты хочешь верить, что твоя работа так же важна, как война, что долгий брак должен так же волновать, как первое свидание.

— Знаю, знаю, — отозвался Джейкоб. — Не ожидай многого. Научись любить бесчувственность.

— Я не это сказал.

— Я всю жизнь цеплялся за убеждение, что все, о чем мы в детстве говорили, содержит хотя бы крупицу истины. Что мечты о жизни, которую чувствуешь, — не лживы.

— Ты хоть раз догадался спросить себя, почему придаешь такое значение чувствам?

— А чему же еще можно придавать значение?

— Миру.

— Да у меня мира-то хватает, — сказал Джейкоб. — Слишком много мира.

— Есть разные версии мира.

По дому пролетел сквозняк, и где-то в утробе кухонной вытяжки побренчала заслонка.

— Джулия думает, я ни во что не верю, — сказал Джейкоб. — Может, она и права. Я не знаю, считается это верой или неверием, но, но я не сомневаюсь, что мой дед сейчас пребывает не где-то там, а в земле. Мы получаем то, что получаем. Работа, брак.

— Ты разочарован?

— Да. Или опустошен. Нет, что-то между разочарованием и опустошением. Деморализован?

Послышался какой-то щелчок, и упрямый жидкий свет над раковиной померк. Где-то нарушился контакт.

— Трудный день был, — сказал Тамир.

— Да, но в этом дне десятилетия.

— Даже если они ощущаются, как несколько мгновений?

— Когда меня спрашивают, как дела, я почему-то отвечаю: "У меня сейчас переходный момент". Все в жизни — это переход, турбулентности по пути к конечной цели. Но я так давно это говорю, что, наверное, пора смириться: остаток жизни будет одним долгим переходом — песочные часы без колб. Сплошная перемычка.

— Джейкоб, у тебя в самом деле почти нет проблем.

— Проблем хватает, — отозвался Джейкоб, набирая новое сообщение Джулии, — уж поверь. Но они такие мелкие, такие домашние. Дети целыми днями пялятся в экран. У собаки недержание. У меня ненасытный голод на порно, но я не могу рассчитывать, что у меня встанет на аналоговую мохнатку. Я лысею — знаю, ты заметил, и спасибо, что промолчал.

— Ты не лысеешь.

— Я маленький человек.

Тамир покивал и заметил:

— А кто не маленький?

— Ты.

— А что уж во мне такое большое? Не терпится услышать.

— Ты был на войнах и живешь под угрозой будущих войн, и, боже мой, Ноам сейчас в самом центре бог знает чего. Риски, которые есть в жизни, отражают величие жизни.

— И это стоит всего остального? — спросил Тамир. — И то, что ты сейчас сказал, я приму за оскорбление. — Он отпил полбутылки. — Еще пинта, и я рассвирепею.

— А чем тут оскорбляться. Я просто говорю, что ты избежал Великой Равнины.

— Ты думаешь, мне надо что-нибудь, кроме скучного белого домика в скучном районе, где никто не знает соседей, потому что все смотрят телевизор?

— Да, — ответил Джейкоб. — Я думаю, тогда ты свихнулся бы, как мой дед.

— Он-то не свихнулся. Кто свихнулся, так это ты.

— Я не имею в виду…

Свет снова зажегся, избавив Джейкоба от необходимости объяснять, чего он не имел в виду.

— Послушай себя, Джейкоб. Ты думаешь, все это игра, потому что сам — всего лишь зритель.

— Как это понимать?

— Даже не болельщик. Ты не знаешь, за кого топишь.

— Эй, Тамир. Ты прицепился к тому, чего я даже не говорил. В чем дело?

Тамир махнул в сторону телевизора — израильские солдаты удерживали беснующуюся толпу палестинцев, рвущихся в западный Иерусалим, — и сказал: