Вот я

Все происходило быстро, но длилось бесконечно. Тамир спрыгнул в вольер, приземлившись с гулким ударом, которого явно не ожидал, потому что в его взгляде, пойманном Джейкобом через стекло, полыхнул ужас. И как будто под ногами была раскаленная лава, Тамир тут же попытался оторваться от земли. С первого прыжка он немного не дотянулся до края изгороди, зато со второго это вышло, по виду, легко. Он подтянулся, Джейкоб помог ему перевалиться через стекло, и они вдвоем повалились, хохоча, на дорожку.

Что чувствовал Джейкоб, смеясь на пару с братом? Он смеялся над жизнью. Смеялся над собой. Даже в тринадцать лет человеку уже ведом ужас и трепет от собственной незначительности. В тринадцать — особенно.

— Теперь ты, — сказал Тамир, когда они, поднявшись с земли, отряхивали на себе одежду.

— Да на хер, ни за что.

Это так не похоже на меня.

— Давай.

— Я лучше сдохну.

— Одно другому не мешает. Лезь, надо.

— Потому что ты залез?

— Потому что ты хочешь.

— Я не хочу.

— Давай, — не унимался Тамир. — Ты будешь счастлив. Это будет счастье на годы.

— Счастье это не то, что для меня важно.

И вдруг твердо:

— Сию же секунду, Джейкоб.

Джейкоб хотел ответить шуткой на эту внезапную агрессию:

— Предки убьют меня, если я погибну прямо накануне бар-мицвы.

— Это и будет твоя бар-мицва.

— Ни за что.

Тут Тамир приблизился прямо к лицу Джейкоба:

— Я тебя тресну, если ты не полезешь.

— Кончай.

— Серьезно, стукну.

— Но у меня очки и прыщи.

Эта неловкая шутка ничего не ослабила, ничего не сделала почти разумным. Тамир ударил Джейкоба в грудь, причем настолько сильно, что тот отлетел на ограду. Впервые в жизни его ударили.

— Че за херня, Тамир?

— Ты чего нюни распустил?

— Ничего я не распустил.

— Если не распустил, тогда и не распускай.

— Никто не распускал.

Тамир положил руки Джейкобу на плечи и уткнулся лбом в его лоб. Джейкоб до года сосал материнскую грудь, его мыли в кухонной раковине, он тысячу раз засыпал на плече отца, но такой теплой близости он еще никогда не ощущал.

— Надо, ты должен, — сказал Тамир.

— Не хочу.

— Ты хочешь, но боишься.

— Нет.

Но он хотел. И боялся.

— Давай, — сказал Тамир, подводя Джейкоба к стене. — Это легко. Это секунда. Ты видел. Ты видел, что это плевое дело. А помнить будешь всю жизнь.

Это так не похоже на меня.

— Мертвецы не помнят.

— Да не дам я тебе пропасть.

— Не дашь? А что ты сделаешь?

— Прыгну к тебе.

— Чтобы мы пропали вместе?

— Да.

— Но от этого я не стану менее мертвым.

— Станешь. Давай, двигай.

— Погоди, слышал звук?

— Нет, потому что не было никакого звука.

— Серьезно. Я не хочу умирать.

И это как-то случилось, не случившись, без всякого решения, без всякого сигнала от мозга хоть к каким-то мышцам. Джейкоб вдруг почти перевесился через стекло, даже не забираясь на него. Руки у него так бешено тряслись, что он едва держался.

Это так не похоже на меня.

— Отцепляйся, — сказал Тамир. Джейкоб держался.

Это так не похоже на меня.

— Спрыгивай.

Он отрицательно помотал головой и разжал пальцы.

И оказался на земле в вольере для львов.

Это абсолютно противно моей натуре.

Там, на земле, посреди искусственной саванны, посреди столицы страны, он испытал что-то настолько неукротимое и настоящее, что это могло бы или спасти, или погубить его жизнь.

Через три года он прикоснется языком к языку девушки, ради которой по локоть отрезал бы себе руки, если бы только она сказала. А на следующий год подушка безопасности в машине разорвет ему роговицу, но спасет жизнь. Через два года он с удивлением будет смотреть на губы, сомкнувшиеся на его члене. И в том же году позже скажет отцу в лицо то, что говорил о нем годами. Он скурит бушель травы, увидит во время шутливого матча в тачбол, как его колено гнется в обратную сторону, необъяснимым образом расплачется в чужом городе у холста, изображающего женщину с ребенком, потрогает бурого медведя в спячке и редкого панголина, неделю проживет ожиданием анализа, будет беззвучно молиться о спасении своей жены, пока та с воплями исторгает из своего тела новую жизнь, — у него будет множество моментов, когда жизнь видится огромной и драгоценной. Но эти моменты составляют такую ничтожную часть его земного срока: пять минут в год? А сколько за жизнь? День? Не больше? За четыре десятка прожитых лет один день чувствовать себя живым?

В вольере для львов Джейкоб почувствовал, как его собственное существование обступило и обняло его. Он почувствовал себя — наверное, впервые в жизни — совершенно спокойно.

Но затем он услышал звук, вернувший его в реальность. Обернувшись, он встретил взгляд Тамира и понял, что тот тоже слышал. Шорох. Шелест листвы. Что они разделили в том взгляде? Страх? Но он напоминал смех. Как будто кто-то из них отмочил самую смешную в мире хохму.