Вот я

Она пошла в спальню, где десятки курток и пальто ворохом лежали на кровати. Будто мертвые тела, еврейские мертвецы. Ее детство тоже впечатало в сознание эти снимки, и теперь ассоциаций было не избежать. Снимки голых женщин, прижимающих к груди детей. Джулия не видела их после того, первого раза, но никогда не переставала их видеть.

Рав повел глазами через терпеливо ждущую могильную яму и посмотрел в лицо Джулии. Он спросил: "Но по вашему опыту, плачут ли евреи беззвучно?" Увидел ли он то, что никому не было слышно?

Джулия нашла свой плащ, оделась. В карманах чего только не было: чеки, изрядный запас конфет, чтобы кому-то сунуть, ключи, визитки, всякие иностранные монеты из путешествий — она помнила планирование и сборы, но не сами путешествия. В двух горстях она перенесла все это в мусорную корзину, как ташлих, как то, что положено выбросить.

Не задерживаясь, она прошла к выходу: мимо белого капустного салата, черного кофе, голубых луфарей, кремовых пышек; мимо лиловой газировки и персикового шнапса; мимо трепа о вложениях денег, об Израиле, об онкологии. Прошла мимо жужжания кадиша, мимо завешенных зеркал, мимо выставленных фотографий Исаака — с израильтянами в их последний приезд, на сорокалетии Джулии и просто его одного на диване — он сидел и смотрел перед собой. Уже в дверях она впервые заметила на журнальном столике открытую книгу посетителей. Полистала посмотреть, что написали мальчики.

Сэм: Сожалею.

Макс: Сожалею.

Бенджи: Сожалею.

Ей тоже было жаль, и, переступая порог, она дотронулась до мезузы, но не поцеловала пальцев. Она вспомнила, как Джейкоб предложил выбрать собственный текст для мезузы в их доме. Они выбрали строчку из Талмуда: "У каждой травинки есть ангел, который, склоняясь к ней, шепчет: "Расти!" Узнает ли об этом семья, которая поселится в их доме после них?

Вольер со львами

Вечером Джейкоб с Тамиром засиделись допоздна. Джулия где-то была, но не рядом. Исаак не был рядом, не был нигде. Дети, как предполагалось, спали у себя в комнатах, но Сэм был в "Иной жизни", одновременно сидя в чате с Билли, а Макс смотрел значения слов, которых он не понял в "Над пропастью во ржи" — обламываясь, как сказал бы Холден, что приходится пользоваться бумажным словарем. Барак был в гостевой комнате, спал, разметавшись. На первом этаже только двое братьев — старые друзья, мужчины средних лет, отцы несовершеннолетних детей.

Джейкоб вынул из тихо жужжавшего холодильника пиво, отключил звук телевизора и с громким театральным вздохом сел к столу напротив Тамира.

— Тяжко это все.

— Он прожил хорошую долгую жизнь, — отозвался Тамир и сделал долгий большой глоток.

— Наверное, — согласился Джейкоб. — Только про хорошую сомневаюсь.

— Правнуки.

— О которых он говорил, что это его месть немецкой нации.

— Месть сладка.

— Он целыми днями вырезал скидочные купоны на товары, которых никогда не покупал, рассказывая всем, кто готов был выслушивать, что его никто не слушает. — Глоток. — Однажды я повел детей в берлинский зоопарк…

— Ты был в Берлине?

— Мы там снимали, и как раз были школьные каникулы.

— Ты повез детей в Берлин, а не в Израиль?

— Я говорю, мы пошли в зоопарк, что в Восточном, и это оказалось, наверное, самое кошмарное место из всех, какие я видел. Там сидела пантера в вольере размером с парковку для инвалидов, где растения такие же натуральные, как пластиковая китайская еда на витринах. Она ходила восьмерками круг за кругом, строго по одной линии. И когда поворачивала, оглядывалась назад и щурилась. Каждый раз. Мы там залипли. Сэму было лет семь, он придавил ладони к стеклу и спросил: "А когда у дедушки день рождения?" Мы с Джулией переглянулись. Чтобы семилетка такое спросил в такой момент?

— Просто ребенок волновался, что его дедушка чувствует себя запертой пантерой.

— Именно. И правильно волновался. Та же рутина, день за днем, год за годом: растворимый кофе с мускусной дыней; изучение "Джуиш уик" сквозь огромную лупу; обход дома с целью удостовериться, что свет везде выключен; толкание ходунков на теннисных мячиках в шуле, чтобы вести все те же бессвязные разговоры с теми же собеседниками с макулярной дегенерацией, — только имена в новостях о болячках и выпускниках менялись; еще надо развести кубик куриного бульона, листая все те же альбомы с фотографиями; съесть бульон, пробираясь через следующий абзац; подремать перед одним из пяти неизменных фильмов; прогуляться по улице, чтобы убедиться в продолжающемся существовании мистера Ковальски; пропустить ужин; обойти дом, проверяя, что свет везде все так же выключен; лечь в постель в семь вечера и одиннадцать часов видеть все те же вечные кошмары. Это счастье?

— Его версия.

— Не та, которую кто-то бы выбрал.

— Множество людей выбрало бы ее.

Джейкоб подумал о братьях Исаака, о голодных беженцах, о переживших холокост, у кого даже не осталось родных, которые могли бы о них не вспоминать, — и устыдился неполноценной жизни, которую сделал возможной для своего деда, и того, что считал ее неполноценной.