Вот я

— Я постараюсь, — сказал он, ошалело моргая, будто смаргивал попавшую в глаз мошку.

— Что там стараться, — сказала Джулия, — просто не закрывай, и все.

Когда мы увидели фотографии, глаза были закрыты у всех троих. Но я никогда не видел более искренних улыбок.

— Может, вот это и есть я, — ответил я Тамиру.

— Ты так говоришь, будто не сам выбираешь, кем тебе быть.

— Может, я это и выбираю.

— Может?

— Я не понимаю, что должен делать, и прошу тебя поговорить со мной.

— Ну так давай поговорим. Ты кто?

— Что?

— Ты сказал: "Может, вот это и есть я". Так кто, может, ты есть?

— Хватит, Тамир.

— Что? Я прошу объяснить, что ты имел в виду. Кто ты?

— Ну это не такого плана вещи, что можно взять и высказать.

— Попробуй. Кто ты?

— Ладно, замнем. Напрасно я сюда приехал.

— Кто ты, Джейкоб?

— Кто ты, Тамир?

— Я тот, кто спешит домой наперекор всему.

— Ну вот, ты снял слова у меня с языка.

— Может, так. Но они не из твоего сердца. Куда бы ты ни шел, ты не домой пойдешь.

Когда моя мать заболела, она упомянула, что отец раз в месяц ходит на могилу Исаака. Я спросил его об этом, и он смутился, будто я уличил его в пристрастии к азартным играм.

— Это как епитимья за то, что похоронил его в Америке, — сказал он.

— А что ты там делаешь?

— Да просто торчу как дурак.

— Можно мне в следующий раз пойти с тобой?

Я сказал Тамиру:

— Оставайся.

— Тогда кто же полетит? — спросил он.

— Никто.

— Тогда что спасет положение?

— Ничего не спасет.

— И махнуть рукой?

— Да.

Я оказался прав: отец убрал с могилы веточки и листья, выполол сорняки; он протер надгробный камень влажной тряпкой, которую принес с собой в кармане, положив в пакетик на молнии; у него был с собой и другой такой же пакет: с фотографиями.

— Мальчики, — сказал он, на мгновение показав карточки мне, а потом уложил их на могилу изображением вниз, над глазами своего отца.

Я мечтал натянуть эрув вокруг самоубийц и освободить их от стыда, но как я вынесу свой собственный стыд? Как, вернувшись из Айслипа, я посмотрю в глаза Джулии и ребятам?

— Кажется, будто мы похоронили его пять минут назад, — сказал я отцу.

Я сказал Тамиру:

— Кажется, что мы тебя встречали в Национальном аэропорту пять минут назад.

Отец ответил:

— Кажется, что все было пять минут назад.

Тамир наклонился к моему уху и прошептал:

— Ты невинный.

— Что? — шепотом спросил я, как будто смотрел на звезды.

— Ты невинный.

— Спасибо.

Он откинулся обратно и сказал:

— Нет, в смысле слишком доверчивый. Как ребенок.

— Что, неискушенный?

— Я не знаю этого слова.

— А что ты хочешь сказать?

— Конечно, в туалете не было никакого Спилберга.

— Ты все выдумал?

— Разумеется.

— И ты знал, кто это такой?

— По-твоему, у нас в Израиле электричества нет?

— Ты здорово притворялся, — сказал я.

— Я тебя вижу, — бывало, говорил мой дед, находясь с противоположной стороны стекла.

— Ты такой невинный, — сказал Тамир.

— Ну, еще свидимся, — говорил мой дед.

— И притом мы никогда не были старше, — сказал отец и принялся читать кадиш.

Как играть последнее, что видит человек перед самоубийством

Шесть закрытых глаз, три искренние улыбки.

Как играть последнее, что видит человек перед реинкарнацией

Аварийный выход из терминала в аэропорту Макартура; аварийный вход в мир.

Как играть самоубийство

Расстегните поясной ремень. Вытяните его из пяти петель на поясе брюк. Захлестните на горле и затяните, застегните сзади на шее. Закиньте свободный конец на дверь. Затворите дверь, чтобы ремень оказался плотно зажат между дверным полотном и притолокой. Посмотрите на холодильник. Подогните колени. Восемь закрытых глаз.

Как играть реинкарнацию

Через несколько месяцев после переезда, в очередное утро без писем в почтовом ящике на двери моей спальни, я выгружал детскую корзину для белья и нашел испачканные какашками трусы Макса. Ему было тогда одиннадцать. В следующие недели такие сигналы поступали еще несколько раз. Иногда можно было, вывернув трусы над унитазом, счистить засохшее и бросить трусы в стирку. Чаще дело было безнадежно.

Я не стал рассказывать об этом доктору Силверсу по той же причине, по какой не рассказал о постоянной боли в горле своему нынешнему врачу: я подозревал симптом чего-то такого, что не хотелось бы вытаскивать на свет. Я не говорил об этом Джулии, потому что не хотел услышать, что у нее Макс такого никогда не делал. И я не говорил об этом Максу, потому что в моей власти было избавить его от такого разговора. Избавить нас.

Ребенком я, бывало, ронял какашки на сиреневый ковер в ванной у дедушки, в нескольких дюймах от унитаза. Я делал это намеренно. Зачем я проделывал такое? А Макс зачем?

В детстве я отчаянно хотел собаку, но мне говорили, что от собак много грязи. В детстве меня учили мыть руки перед туалетом, потому что в мире полно грязи. Но при этом меня учили мыть руки и после.

Дедушка лишь раз упомянул мои какашки на ковре. Он улыбнулся, приложив огромную ладонь к моей голове, и сказал:

— Это хорошо. Отлично.

Зачем он так сказал?

Макс никогда не заговаривал о какашках в белье, только однажды, застав меня у сушилки, когда я вешал туда его трусы, отстиранные вручную, он сказал: