Вот идет человек. Роман-автобиография

Чертоза-ди-Падула в провинции Салерно — так назывался построенный в XIV веке монастырь с высоким главным корпусом, с просторным двором, с множеством крытых галерей на всех этажах, с подвалами и катакомбами и тяжелыми главными воротами, ведущими во внешний мир. За внутренними воротами открывалась огромная, пересеченная старыми кипарисовыми аллеями и оливковыми рощами территория, посреди которой было построено шестьдесят бараков. Все это было окружено древними, широкими, высоченными стенами, на которых были установлены караульные вышки: там сидели охранявшие нас итальянские часовые. В каждом бараке было триста мест; посередине возвышались два ряда трехэтажных нар, а с обеих сторон под окнами стояли «кровати». Такая «кровать» состояла из двух скамеечек и положенных сверху трех досок. Каждому из нас выдали соломенный тюфяк, набитую сеном подушку, два одеяла и даже две льняные простыни, которые меняли раз в месяц. Старший по званию назначался комендантом барака и отвечал за порядок перед итальянцами. Кто хотел, мог работать и каждую неделю получать за это небольшую плату. В лагере ходили свои, лагерные, деньги. Настоящие деньги итальянское командование изымало, а взамен выдавало талоны, на которые в столовой можно было купить сыр, салями, сардину, фрукты или вино. Этот лагерь был настоящим маленьким городом, в котором со временем появились свои хорошие и дурные обычаи. Кухней заведовали наши нижние чины. Утром нам полагался черный кофе и небольшая буханка хлеба, на обед — макароны со шпиком, а на ужин — рис со шпиком, или наоборот. Комендантом лагеря был старый отставной генерал. Нас было восемнадцать тысяч пленных на две тысячи охранявших нас итальянцев. Жизнь в лагере была организована вполне гуманно, но с внешним миром никакого сообщения не было. Наших офицеров разместили в бывших монашеских кельях, где жили итальянцы. У них был свой офицерский салон, улучшенное питание и более высокие зарплаты. Что ж, знатные особы и в плену остаются знатными особами и сохраняют свои привилегии! Я же первое время не чувствовал ничего, кроме голода. Те, кто был в плену уже давно и успел наесться досыта, отдавали нам свой хлеб или меняли его на вещи. В лагере я встретил земляка — паренька из родных мест, который хотел усовершенствовать навыки чтения и письма. Он был старожилом, голода не испытывал, а к тому же располагал кое-какими деньгами. Я стал его учить, а он давал мне за это шесть-восемь кусков хлеба в день: мы со Слезаком тут же их съедали, но все равно были вечно голодными. Этому пареньку я три-четыре часа в день диктовал письма: это была оживленная переписка между родителями и детьми, между возлюбленными и друзьями. Меня самого так увлекло это занятие, что днем и ночью я не думал ни о чем другом, кроме как о запутанных отношениях между этими людьми. А проблем у них становилось день ото дня все больше: то блудные дети приводили в отчаяние своих родителей, то влюбленные ссорились, то друг предавал друга. Но потом родители находили своих детей, влюбленные мирились и клялись в вечной любви, а друзья проясняли возникшие между ними недоразумения и снова были «верны друг другу до гроба».

Жизнь восемнадцати тысяч австрийских солдат всех национальностей постепенно обретала свой особый стиль. Подлинными господами в лагере были боснийцы — высокие, красивые мужчины, которые носили красные фески и свободно говорили по-итальянски. Сразу за ними шли далматинцы: те всегда были в хорошем расположении духа, пили вино и тоже бегло говорили по-итальянски. Чехи успели уже совершенно обособиться: они носили нашивки с соколом и, не таясь, говорили об отделении от Австрии и национальном освобождении. Шел 1917 год. Еще здесь были южные славяне: словенцы, сербы, хорваты. Они ругали монархию и называли старого кайзера болваном. И когда в лагерь пришла новость о его кончине, все на радостях напились и говорили: «Сдох старик». Мне было неприятно это слышать, ведь нам с детства прививали почтение к этому пожилому господину, о его здравии молились в школах и церквях, а его портрет висел в каждом доме как символ порядка и стабильности на земле. Но теперь и во мне происходили стремительные перемены. Говорили, что кайзером станет Карл, молодой внучатый племянник убитого эрцгерцога Фердинанда, тот самый Карл, который в бытность свою лейтенантом жил в коломыйском гарнизоне и был завсегдатаем всех без исключения борделей! Тогда в округе все только и говорили о том, что отпрыск императорской семьи таскается по шлюхам. Тут военнопленному было о чем задуматься. Одно дело геройски погибнуть за пожилого, убеленного сединами помазанника Божия, совсем другое — умереть за какого-то юнца, который, как обычный солдат, ходит в бордель к шлюхам. Такой и помазанником-то не может быть! «И за него нам умирать? — вопрошал Слезак, который вообще-то был вполне благонамеренным крестьянином, — как же так? Мы что, свою жизнь на помойке нашли?» Так сомнение закралось в души даже самых верных подданных.