Вот идет человек. Роман-автобиография

У богатого господина Кофлера работала маленькая и очень красивая горничная по имени Ривкеле из городка Устечко. Она была бедной простой девушкой, но всегда чисто и аккуратно одетой. Все в ее наряде так плотно прилегало к упругому четырнадцатилетнему телу, что без труда можно было разглядеть округлые формы. У Ривкеле была белоснежная кожа, каштановые шелковистые волосы, большие черные сияющие глаза, две ямочки на гладких, постоянно меняющих цвет щеках и две маленькие «булочки» под блузкой. Когда я рано утром приносил булку и хлеб — в своем пекарском наряде, в белых штанах, фартуке и в рубашке с закатанными рукавами, а на голове — рваная шапочка, защищавшая волосы от муки, Ривкеле всегда встречала меня своим звонким, смеющимся голоском: «О, что за чудесные рогалики несет нам сегодня рваная шапочка!» Или: «О, сегодня у рваной шапочки булочки немного бледные!» Или: «О, что за хрустящие венские розанчики несет нам сегодня рваная шапочка!» Каждое утро, если я приносил в их дом нашу выпечку, меня всегда ждал подарок — ее приветствие с «рваной шапочкой». «Рваная шапочка» то, «рваная шапочка» се. Этот возглас «рваная шапочка» разрывал мне сердце и делал меня глубоко несчастным, если в какой-то день я его не слышал. И вот я начал поджидать Ривкеле в городе, чтобы увидеть ее еще раз, а иногда даже ходил за ней следом, не решаясь приблизиться. Была у нее одна подружка, тоже горничная господина Кофлера, и она одна-жды дала мне понять, что мои преследования не остались незамеченными. Тогда я стал незаметно поджидать Ривкеле у ее дома. Они с подружкой тоже, как будто случайно, подходили к окну и смотрели совсем в другую сторону. Так продолжалось несколько недель. Мы не обменялись ни единым словом, но сердце мое бешено колотилось. И вот однажды я громко сказал бывшему со мной другу: «Знаешь, я, пожалуй, пойду прогуляюсь по саду». А она тоже громче обычного сказала своей подружке: «Мне осталось только прибрать в комнате, пойдем потом погуляем?» И они отошли от окна. Мы остались ждать. Через какое-то время они вышли и направились к Прогулочному саду, а мы шли за ними чуть поодаль. В саду мы ходили взад-вперед по одной и той же аллее и каждый раз, встречаясь посередине, смотрели друг на друга большими удивленными глазами. Наконец мой друг сказал, что я должен уже заговорить с ней, я с ним согласился и мы даже придумали первую фразу, но всякий раз, когда мы встречались, я был так взволнован, что не находил в себе мужества открыть рот, и слова застревали у меня в горле. Через несколько часов она громко сказала своей подруге, что пойдет домой, мы с замирающим сердцем пошли за ними и снова встали перед их домом. И она снова подошла с подружкой к окну, и мы говорили вчетвером, но не друг с другом. Я говорил что-то своему другу, а она отвечала своей подруге. Друг на друга мы даже не смотрели. И вот в один из вечеров между нами произошел такой разговор. Я сказал другу: «Когда кто-то все время ходит за девушкой, хоть он и не говорит с нею напрямую, но понятно же и так, что это значит». А она сказала подруге: «Если и так понятно, то зачем делать из этого тайну?» Я: «Да это никакая и не тайна, каждому видно, что я кое-кого люблю». Она: «Того, что это каждому видно, все же недостаточно, в конце концов нужно же и кое-кому об этом рассказать». Я (а на сердце у меня как будто тает лед): «Кое-кто об этом еще услышит». Она — по-прежнему обращаясь к подруге, с иронией и вызовом в голосе: «Тогда нужно поторопиться, потому что на следующей неделе кое-кто едет в Залещики, а там — там, наверное, под окном уже будет стоять другой „кое-кто“». И девушки захихикали. Все это время мы не смотрели друг на друга, в горле у меня пересохло, кровь прилила к голове, сердце так и выпрыгивало из груди, и я сказал своему другу: «Если кое-кто собрался в Залещики, то и я туда поеду. И тогда уже придется поверить, что это серьезно». А она ответила, смеясь: «Хорошо, я еду в среду, а там и увидим, как мужчины умеют держать слово». И тут я сказал такое, что мне показалось, будто меня кто-то кирпичом по голове ударил: «Тогда… тогда я приеду в субботу». Наступила торжественная тишина, я думал о среде и о том, что она сказала «мужчины». Я поднял глаза и увидел ее прекрасную, белоснежную длинную шею, ее шелковистые волосы, каштановые с рыжиной, и ее черные, светящиеся в полумраке глаза. Мы впервые посмотрели друг другу в глаза, долго и серьезно, и уже не могли отвести взгляд. Мне почудилось, что я вижу в ее глазах слезы, да мне и самому ужасно хотелось плакать, хоть я и не знал почему. Тогда она сказала своей подружке: «Сегодня у меня еще столько дел», — а потом впервые обратилась ко мне, прошептав тепло и нежно: «Спокойной ночи, рваная шапочка», — и медленно отошла от окна. Я стоял слово парализованный и не мог даже пошевелиться от возбуждения. Вскоре она вернулась уже одна и открыла окно. На ней была только рубашка без рукавов и передник. «Надеюсь, никто не обиделся на „рваную шапочку“. Кое-кому она очень к лицу, спокойной ночи», — тихо проговорила она. «Спокойной ночи, — с благодарностью и уже весело ответил я, — спокойной ночи». Она медленно закрыла окно, и я, окрыленный, пошел домой. Мой друг был в восторге от того, что лед наконец тронулся, а во мне все просто ликовало. Я лег спать и видел длинный, подробный сон, в котором мы с Ривкеле гуляли по парку, и он был такой огромный, что по нему можно было дойти до Залещиков. Ривкеле была в одной рубашке, так что я мог касаться ее полных рук, а вырез у рубашки был такой глубокий, что отчасти открывал две ее маленькие «тыковки». Мы кидали друг другу и ловили мою рваную шапочку, а когда проголодались, я испек превосходные соленые крендели и тминные палочки, хрустящие и горячие. Радость переполняла нас, и мы всю дорогу смеялись.