Вот Иуда, предающий Меня. Мотивы и смыслы евангельской драмы

Мог Иуда прийти к Христу с покаянием в таких мыслях? Уверена, мог. Должен был. Обязан по всему: по своему положению ученика и апостола, по их близкой дружбе, да просто по обычной человеческой совести. Ужаснуться своим мыслям, прийти и сказать: я согрешил против Тебя помышлением… ну или попроще: какая же мне дичь пришла в голову, Господи! Виноват. Да, это очень тяжело — прийти к Другу и Учителю с покаянием в таких мыслях, но это возможно.

Он мог прийти с покаянием на всех этапах своего предательства.

Мог покаяться в замысле.

Мог покаяться, уже сходив к коэнам и условившись с ними, даже взяв деньги — мог покаяться.

На Тайной Вечере, лежа подле Христа и слыша, как стучит Его сердце, чувствуя Его дыхание, — мог покаяться. Мог, услышав страшные слова «лучше бы не родиться» и поняв, что Христос все знает и не хочет ему этой участи. Мог — когда в самом конце бесконечно дружеским жестом Иисус протянул ему кусок хлеба.

Все, что требовалось — взять с раскаянием тот кусок и на мгновение задержать Его руку в своей. В одном рукопожатии простилось бы все, а объясниться можно было бы потом.

Иуда последовательно отверг все эти возможности, и пророчество сбылось худшим из возможных способов.

Он полностью заслужил все, что с ним произойдет позже.

Поцелуй мертвеца

Искренни укоризны от любящего, и лживы поцелуи ненавидящего.

Притч. 27: 6

Знал же это место и Иуда, предатель Его, потому что Иисус часто собирался там с учениками Своими. Итак, Иуда, взяв отряд [воинов] и служителей от первосвященников и фарисеев, приходит туда с фонарями и светильниками и оружием. Иисус же, зная все, что с Ним будет, вышел и сказал им: кого ищете? Ему отвечали: Иисуса Назорея. Иисус говорит им: это Я. Стоял же с ними и Иуда, предатель Его (Ин. 18: 3–5).

Можно еще раз повторить: кто там стоял и кем он был?

То ли Иоанн считает, что у его читателей память, как у рыбки гуппи, то ли появление и поведение Иуды в Гефсимании так примечательно, что достойно трехкратного упоминания в пяти строчках. И я ставлю на второе.

Иуда продолжает гнуть линию, взятую на Тайной Вечере. Он поступает необъяснимо. Как самоубийца. Как сумасшедший. Как человек, которому абсолютно нечего терять. Словно не лежат у него в кармане тридцать сребреников, с помощью которых хотел начать новую жизнь. Да и помнит ли он еще про эти сребреники?

Прежде всего он ни с того ни с сего демонстрирует очень личное отношение к происходящему.

…приходит Иуда, один из двенадцати, и с ним множество народа с мечами и кольями, от первосвященников и книжников и старейшин. Предающий же Его дал им знак, сказав: Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его и ведите осторожно (Мк. 14: 43–44).

В греческом тексте нет никакого «осторожно». Иуда не о том заботится, чтобы стража по пути синяков Христу не наставила. Там стоит совершенно другое слово — «неколебимо» ^[54], т. е. «уверенно». Как будто Иуда беспокоится, что стража по пути может передумать и отпустить Христа, и на всякий случай дает им ценные указания, прямо-таки напрашиваясь на ответ «жену поучи щи варить».

Нет, Искариот тут не из-за денег. Деньги уже при нем, и не все ли равно, отведут ли Христа к первосвященнику или Он сбежит по дороге?

Нет. Иуде лично очень надо, чтобы Христос не ушел от правосудия.

И, придя, тотчас подошел к Нему и говорит: Равви! Равви! и поцеловал Его (Мк. 14: 45).

Вот она, самая эпичная сцена мировой истории. Но зачем? Хочется спросить: «Ты вообще жить после этой ночи собираешься?»

Мог просто рукой показать из-за толпы народа с мечами и кольями. И, воспользовавшись переполохом, раствориться в ночной Гефсимании. Неужто обязательно было лезть под софиты, становясь главным героем сцены? Рядом ученики Христа, и у них мечи — об этом на Тайной Вечере было сказано совершенно открыто, да Иуда и сам это должен знать. Правда, за его спиной целый вооруженный отряд; но неужели он рассчитывал, что его в случае чего начнут защищать? На что он сдался стражникам? Они за своего собрата Малха-то не вступятся, когда парой минут позже Петр ему мечом ухо отмахнет ^[55], а доносчику так и подавно во все времена — первый кнут.