Вот Иуда, предающий Меня. Мотивы и смыслы евангельской драмы

Все видится ему теперь как есть, а не так, как представлял ему дьявол. Все — начиная от собственной обиды, раздутой сатаной и гордыней до чудовищных размеров, до предательского поцелуя. А поскольку он до последнего не терял ни разума, ни воли, хотя они истощались, конечно, у него нет ощущения «это был не я». Иуда даже шарахнуться от себя не может, списав все на помутнение сознания, на потерю рассудка, на одержимость бесом. Он привязан к своему греху, к себе в состоянии этого греха, как в стародавней казни, когда живого убийцу привязывали к убитому и хоронили вместе, и он умирал лицом к лицу с разлагающимся трупом.

Все в голове встает на место, ему приходится разуть глаза и смотреть на все как есть.

Увиденное ломает его о колено.

Мир рушится кусками, потому что он понимает, понимает, понимает… понимает то, что невозможно вместить человеческим сердцем и не рехнуться. Я убийца Учителя, я за деньги продал Сына Божьего на смерть, я своими руками сломал и изувечил все, что составляло смысл жизни. Я… У него на губах еще засохшая кровь. Он по кусочкам собирает в памяти мозаику из событий последних дней, и каждый кусочек, ложась на свое место, впивается и жжет его, словно раскален докрасна.

А хуже всего, что раскаивается Иуда тогда, когда для Христа муки лишь начинаются: Его только-только отвели к Пилату, впереди еще бичевание, впереди издевательства, впереди само распятие.

Сиди в партере и любуйся на плоды рук своих. Это чудовищно — в реальном времени наблюдать последствия своего безумия, не имея возможности хоть как-то на них повлиять.

При этом — подчеркну — все, что испытывает Иуда, совершенно и абсолютно заслуженно, это прямое следствие его поступков в последние несколько дней, и даже сам перед собой он отговориться каким-то незнанием или непониманием не может. Никаких «я не знал, я не хотел, я не думал, что будет так». Потому что знал, хотел и думал.

Никакого оправдания богоубийству нет и быть не может. Убийца Бога, убийца друга. Предатель. Раскаялся ты или не раскаялся, весь грех остается на тебе, и последствия ты понесешь в полной мере.

Почему Иуда не Петр

Но можно спросить, забегая вперед: почему все закончилось так трагично? Ведь, в конце концов, есть другой ученик, предавший Учителя и отрекшийся от него, но оставшийся в живых и даже получивший от Него особую милость. Почему раскаяние Петра было в жизнь, а раскаяние Иуды обязательно вело того к смерти? Или же Петр совершил некое геройство, принеся покаяние, а Иуда, сломавшись, намостил грех на грех, хотя мог бы точно так же покаяться, вымолить прощение и — кто знает — снискать не меньшую милость и не меньшую славу впоследствии?

У Лопухина, да и не только у него, есть потрясающий по своей сердечной глухоте упрек Искариоту: «если бы Иуда действительно раскаялся, то был бы прощен, как и Петр». Недействительность раскаяния подтверждается у Лопухина отсутствием слез: «На глазах Иуды совсем незаметно тех слез, которыми обливался Петр» ^[64].

«Он не прощен, потому что не раскаялся, не раскаялся, потому что не прощен» — голова кругом от этой закольцованной логики. Правда, я не очень понимаю, куда в этой формуле можно вставить самоубийство, у которого все-таки нет иного объяснения, кроме раскаяния.

Отсутствие вразумительного покаяния Иуде ставят в вину даже больше, чем собственно предательство. Мол, обратился бы к Богу и был бы прощен. Ну как же: Петр смог, а он — нет. Петр, кстати, тоже не смог, и прощение получил позже, и не он в ноги Христу бросился, а Христос его милосердно вытаскивал из стыда и вины… но кого волнуют эти мелочи. Нет, как же так? Почему Иуда не верил в милость и прощение Христа, почему отчаялся, почему не просил и не плакал…

Да потому что. Иуда — не Петр, и предательство — не отречение.

Мало того, что это два абсолютно разных по характеру человека, так и грехи, совершенные ими, лежат в предельно разных плоскостях. Петр трусит и отрекается от Учителя, но это никак не влияет на судьбу Христа. Его грех не приводит ни к каким последствиям для Иисуса. Петр совершает грех против себя, против своей совести, он падает, он слаб, малодушен, но против Христа не злоумышляет ни в коем случае.

Прообраз отречения мы видим на Галилейском море, когда Петр смело выпрыгнул из лодки в бушующие волны, но на полпути до Христа от страха утерял веру и начал тонуть ^[65]. «Маловерный! зачем ты усомнился?» — спросил Иисус, хватая его за шкирку. Очевидно, что Петр ни сам тонуть не хотел, ни тем более Учителя на дно утащить. То же и здесь: он смело, я бы даже сказала, очертя голову рванул за арестованным Иисусом в самое логово врага, но там вдруг поддался страху и отрекся. Все несколько осложнено тем, что нечего было из себя героя на Тайной Вечере строить (хотя в лодке тоже строил: «…если это Ты, вели мне идти к Тебе» — «Ну иди, герой, сам напросился»), и до протянутой руки Христа — не три шага, а три дня, но суть остается неизменной: не зла захотел, а сил не рассчитал.