Вот Иуда, предающий Меня. Мотивы и смыслы евангельской драмы

Но, во-первых, тандем с сатаной, приведший к убийству Бога, извратил всю твою природу, все обрек аду, все сделал причастным вечной гибели. А во-вторых, нет ничего, что было бы важнее Его жизни, отнятой тобой. Ты весь — меньше твоего греха и не можешь разделиться с ним, чтобы просить прощения, просить за себя. Отрекаясь от такого греха, ты должен отречься от всего себя. Раскаяние — убийство той части в себе, что оказалась способна на грех; но в твоем случае не часть, это весь человек, вся душа. Нечего спасать, не о чем молиться.

Обреки себя на смерть.

А все, что меньше этого, — не раскаяние, а торговля, попытка выгородить себя перед лицом Его смерти. Грех на грех…

Когда будет судиться, да выйдет виновным, и молитва его да будет в грех (Пс. 108: 7).

Именно так. Его мольба о спасении действительно была бы в грех.

И он не может молиться, оказавшись лицом к лицу с правдой о том, на что он оказался способен. До каких глубин подлости и кощунства смог дойти. Кого захотел убить и отдал на смерть. Каковы последствия его попустительства собственным страстям. Какова цена «хорошего себя» в собственных глазах.

Правдой, что он осознанно предал Сына Божьего на гибель, стал связующим звеном между Ним и смертью.

Ничего он не может просить у Небес. Ни прощения, ни даже смерти. Тяжесть его преступления такова, что он недостоин просить даже наказания свыше. В собственных глазах — он для Небес больше не существует.

На острие ножа

Да и хочет ли он прощения? Оно ничего не изменит в прошлом, не отменит того, что он совершил, а значит, и прощенному все равно придется жить со знанием того, на что он способен. Само собой, это неправда: это от одиночества, от невозможности встретиться глазами с Христом и узнать, что Его прощение — не просто слова, а исцеляющая благодать, и в Нем можно обрести нового себя, который не способен на грех. Но у Искариота нет ничего, кроме одиночества, в котором невозможна ни единая искра света. И нет у него ничего, кроме сознания греха, боли и ненависти к себе.

Да его просто трясет от ненависти — но теперь вся она, обращенная полсуток назад против Христа, обернулась и ударила по нему самому. Невозможная, невыносимая ненависть, сведшая с ума, заставившая убить Учителя, — вся она теперь против него самого, и ему нечем от нее закрыться, и некому его заслонить.

Он в самом деле заживо в аду, только ненавидит не Бога, а свой грех и себя, как воплощение этого греха. Что ж, ты сам выбрал воспринимать и оценивать себя через свои поступки. Вот и воспринимай теперь через этот грех.

Невозможно, нереально справиться самостоятельно с такой виной, когда ты задыхаешься, и ты сам — грех во плоти, и даже на мгновение отстраниться от этого не можешь. Невозможно справиться, когда вместо души у тебя дыра, а вместо разума — коктейль из ненависти к себе, к тому, на что ты оказался способен, ужас от происходящего прямо сейчас, ощущение, что еще полсуток назад можно было все изменить, а сейчас ничего поправить нельзя, и самое дорогое в мире разрушено твоими собственными руками. Когда тебя колотит озноб и все внутри оледенело, все черно, и нет спасения, нет, нет, нет.

Невозможно справиться, когда ты весь — меньше своего греха, когда просто не можешь выйти за его границы, отделить себя от него, ты полностью поглощен, нет в тебе ничего не изувеченного.

Лопухин, по существу, прав, когда пишет, что Искариот даже не плачет: «На глазах Иуды совсем незаметно тех слез, которыми обливался Петр». Поначалу-то точно не плачет, только дело совсем не в том, что он не раскаивается. Бывают состояния такого глубокого отчаяния, когда даже и не плачешь, потому что слезы — это какая-то эмоция, а ты уже фактически мертв, какие тебе еще эмоции.

А еще бывает эмоциональный ступор — характерный признак первой стадии шока, когда срабатывают психические «предохранители», спасающие от губительных эмоций. У Петра такого шока не было, а у Иуды, у которого все в сознании внезапно поворачивается на 180 градусов и мир рушится на голову, — есть. И заплакать ему сейчас — самоубийство для психики. Такие слезы ничего не облегчат, наоборот — измотают вконец и доведут до невменяемости.

В сущности, туда бы ему и дорога: со слезами или без слез, сложно не рехнуться в его-то положении. Но вместо того, чтобы потерять всякий разум и всякую волю от ужаса, боли и отчаяния и сделать петлю прямо в Гефсимании, Иуда каким-то невероятным усилием берет себя в руки.

Правда, сложно представить, чего это ему стоит.

Большинство из нас привыкло воспринимать евангельский текст как художественное произведение, хотя исповедуем мы, конечно, совершенно другое отношение. Но Иуда — живой человек, и ситуацию жесточайшей психотравмы переживает как живой человек. Мало душевных терзаний — стресс ударяет по нему и физически.