Вот как бывает…

Очнулся он в лазарете на койке, палящая спина была укрыта мокрой простынёй.

– Ну наконец-то! Как ты долго был без чувств! – послышалось радостное восклицание.

Петька с величайшим трудом повернул голову и сквозь радужные круги увидел на соседней койке, в точно такой же позе, Саню.

– Я боялся, что ты умер! – прошептал он.

– Ты… как тут? – прохрипел Пётр.

– Когда мужики сказали, что Овсянников дал тебе пятьсот розог и может запороть до смерти, я испугался! – блестя глазами, сказал Саня. – Тогда я сам пошёл к нему и повинился, сказал, что ты здесь ни при чём, взял мою вину на себя!

– Дурак!– прошептал Пётр.

– Я бы себя не простил, если бы ты умер! – возразил юноша.

– А он?

– Он посмеялся и велел меня выпороть… тоже. Двести розог велел дать и сказал, что это мне впредь наука будет.

– Дурак! – повторил Пётр. – Зачем сказал? Всё равно уж…

– Не всё равно! Когда я пришёл, тебе уж пятьсот пятьдесят насчитали, и он не приказывал остановиться. Он бы тебя до смерти… По моей вине…

Голос Сани задрожал.

– Нюни… не распускай… – из последних сил промолвил Петька и закрыл глаза.

Выздоравливал он медленно, исковерканная спина горела огнём, не давая ни секунды покоя; ко всему прочему начался жар… Саня преданно ухаживал за ним всё время, пока был в лазарете, хотя первое время и сам двигался с трудом. Но понемногу жар сошёл на нет, спина медленно, но подживала, и Петька начал вставать и передвигаться по комнате. Пока он был в бреду, майор Овсянников пару раз лично заходил взглянуть на его неподвижное тело и каждый раз слышал извинения Сани, что товарищ его не в разуме и что он за него просит прощения…

– Ну-ну, – ответствовал майор. – Вот очнётся, тогда и поговорим…

К тому моменту, как Пётр почувствовал себя значительно лучше, Саньку выписали, и при прощании он, робко улыбаясь, спросил:

– Петруш, а кто такая Лиза?

На немой вопрос в глазах товарища он ответил:

– Пока ты в горячке лежал, поминал её имя…

– Это длинная история, Санька, – вздохнул Пётр. – Вернусь в острог – расскажу.

– И ещё, Петя, – замялся юноша.

– Ну что?

– Если тебя опять поведут к майору…

– Ну?

– Ты повинись перед ним, а? Он ведь, лиходей, не отступится, опять тебя мучить начнёт…

– А я, значит, должен отступиться? – скривил губы Петька. – Не так учён…

– Петь, ради меня… – прошептал Саня. – Я ведь ни одной родной души не помню, не знаю, кто я, кто мои родители… Меня совсем малым под забором нашли, в деревню отвезли, воспитали, потом барыня к себе затребовала… Ни роду, ни племени… Меня и не любил никто: слишком я слабый был, болел часто… А ты… за меня вступился… пожалел… – Санька тяжело сглотнул. – Спас… Да я за тебя хоть в огонь, хоть в воду готов!

Его светлые глаза смотрели прямо в душу Петра. Он почувствовал жалость к парнишке и кивнул:

– Хорошо, Санька, иди, не боись за меня!

Через неделю сочли здоровым и его, и он отправился в острог. После болезни терзал Петьку сильнейший голод, как будто зверь какой сидел в его животе и кишки грыз, от слабости ноги слегка подгибались, голова кружилась.

«Ну, да ничего, – думал он, бредя потихоньку. – Пару деньков воздухом подышу – и поздоровею».

Вдруг конвойный, который вёл его в казарму, остановился и вытянулся во фрунт:

– Здравия желаю, ваше благородие!

– А, Васильченко! Кого ведёшь?

– Сопровождаю каторжника из госпиталя в казарму после излечения!

– Вижу, что каторжник. Как звать тебя?

Петька поднял голову и наткнулся на холодный взгляд:

– Пётр Иванов, ваше благородь…

– А!

Овсянников в упор разглядывал каторжника, его стального цвета глаза, казалось, могли проникнуть в самые потаённые закоулки души. Но Петька не отводил взгляд. Почти минуту длилось противостояние, потом майор спросил:

– Как чувствуешь себя, Пётр Иванов?

– Благодарствую, ваше благородь, здоров.

– Ничего не хочешь сказать мне? – сталь в глазах майора стала почти осязаемой.

– Не…

«Нет, ваше благородь», – хотел было ответить Петька, но вспомнил умоляющий Санин взгляд – и внутренний стержень его внезапно обмяк.

– Благодарствую за науку, ваше благородь… Буду молиться за ваше здоровье, – выдавил из себя Петька, преодолевая горловой спазм и опустив глаза.

Овсянников помолчал.

– На меня смотреть! – приказал спустя мгновение.

«Вот привязался, мать его!» – сплюнул мысленно Пётр и, погасив, насколько это было возможно, вызов в своих синих глазах, смиренно поднял голову.

Стальные ножи майора вонзились в Петькины глаза, и, видимо, удовлетворённый увиденным, Овсянников довольно хмыкнул:

– Иди, Васильченко, а ты, каторжанин, помни: я слежу за тобой!

– Есть, ваше благородие! – отозвался конвойный.

Когда они отошли от майора подальше, он спросил у Петьки:

– С чего это майор так взъелся на тебя, а, парень?

– Не могу знать.

– Страшный это человек, ты уж не зли его понапрасну – со свету сживёт.