Вот моя деревня

Теперь она отмахнулась от неприятного воспоминания. Разве все русские мужчины щедры! Но присущее русской женщине стремление к идеализации желаемого объекта снова потерпело крах. Поэтому когда синьора Майте сказала, что к сожалению должна ее уволить, ведь почти месяц рождественских праздников их не будет дома — ей будто объявили амнистию. Майте искренне пыталась понять, чему обрадовалась эта странная русская женщина! В ее удивительно потеплевшем взгляде мелькнула мысль о загадочной русской натуре. Она сердечно сочувствовала ей, лишая ее работы. Но интересы семьи были выше, зачем платить за месяц, который они будут отсутствовать, кроме всего, после Нового года она, она оставляет офис менеджеру и намеревалась находиться дома весь день. Дела ее в бизнесе шли не очень хорошо. А домработница может быть приходящей. Это гораздо дешевле.

— Я постараюсь найти тебе полноценную работу, я позвоню своим знакомым. — Стала обещать она.

— Не надо, сеньора. Я возвращаюсь домой.

Вика с облегчением сбросила с себя «лягушачью шкурку» униформы, и улыбаясь себе в зеркале, сделала тщательный макияж, который еще ни разу не видела сеньора Майте. Она распустила свои прекрасные волосы, улыбнулась, теперь уже далеко не сдержанной улыбкой, и в последний раз поблагодарив удивленно застывшую Майте, исчезла за дверью.

Через сутки она уже ехала в автобусе по Германии, и торопила время своего прибытия домой, к сыну и матери. Номер телефона Мариано она удалила из своего телефона вполне твердой рукой.

А дальше… дальше началась русская жизнь, полная таких передряг и парадоксов, которые только в страшном сне могли присниться благополучным испанцам.

Любаня

Под вечер, когда тихий закат окрасил низкое небо в грязно-розовый цвет и люди устроились перед телевизором смотреть сериал о таежной любви, Любаня купила в красном магазине конфет, самых дорогих. И бутылку водки. Немногочисленные покупатели заметили, что была она слегка не в себе. Может, с бодуна Любаня, подумал каждый про себя, но пошутить не решился никто. Она вышла из магазина, рассеянным взглядом обведя односельчан. Потом вернулась, споткнувшись о порог, попросила пластмассовый стаканчик. Села за стол на терассе, откупорила бутылку. Пила с каким-то одичалым остервенением, пока бутылка не опустела. Шатаясь, добрела до дома. Во дворе играл Игорек, внук Любани, пацанчик был мелкорослый, хорошенький. А ведь ему уже семь будет. Как-то ненормально растет. Похоже, дело в гормоне роста. Но Ирка и слышать не хотела, что надо бы свозить ребенка в поликлинику.

Белая машина зятя, за которую Любаня уже год расплачивалась своей пенсией, как всегда стояла у порога. Она присела перед внуком. Хотела на коленки, а завалилась.

— Неловкая я. Всю жизнь такая неловкая.

— Ты не неловская. Ты, баба, пьяная. — Сказал умный мальчик.

Она согласилась.

— Пусть. Ешь, Игорек, ешь, конфеты. Ты бабу любишь?

— Люблю. Ты хоть и пьяная, а хорошая.

— Вот и люби меня. Всегда.

Она с трудом поднялась и по протоптанной тропинке направилась в сарай, порылась там, — мальчик с удивлением слушал, как гремели в сарае ведра. Не заходя в дом, она пошла по знакомой улице, обошла село вокруг и вышла к большущей березе. Здесь она огляделась. Береза стояла, как бы на перекрестке трех дорог. Четвертую перекрывала разрушенная школка. Береза была гигантская, столетняя. Когда-то ее посадил здесь заботливый хозяин этой земли — немец-пруссак. Заботился о ней, любовался молоденькими зелеными листочками, вдыхал ее весенний аромат. А она росла, поднималась к небу, и почти достала его своей высокой трепещущей кроной. Наверняка, покинув ее, он скучал, ведь посадивший даже единое дерево, становится ему родным, и растут теперь они вместе — человек и дерево.

Густая крона березы с мелкими, еще не начавшими желтеть листочками располагалась низко к земле. Любаня с ее небольшим росточком легко дотягивалась рукой до нижней ветки.

Она достала из кармана бельевую веревку, закрепила ее на ветке, сделала петлю и просунула в нее голову.

Что я ценю в этом мире?

А в это время в одном из домиков поселка за компьютером сидел озабоченный подросток. Он писал сочинение. Мать только что отлупила его полотенцем за нерадивость, курение, грубость, лживость, за то что он не моет ноги, не чистит свою обувь и нерегулярно меняет трусы, не выговаривает букву Р, оставляет где попало грязную расческу, не моет после себя посуду. Не помогает ей, не колет дрова и не заправляет постель. Не думает серьезно о жизни, о будущей специальности, и о ее — материном здоровье.

Подросток, его звали Саней, старший сын Виктории, не считал себя дураком. Он просто был противоположного мнения со своей матерью о тех предметах, которые она ему вменяла, как нерадивость.