Вот Москва

Доктор Крюков погиб при следующих обстоятельствах. В конце октября месяца вестовой вез в Петроград сумасшедшего кирасирского офицера графа Муравьева-Амурского. Сумасшествие выражалось в мании преследования и ужасном многословии. На станции Витебск сумасшедший офицер задирал солдат. Вестовой отлучился, и не было никого, кто мог бы разъяснить солдатам, что перед ними сумасшедший. Солдаты были раздражены, из Петрограда уже донеслись октябрьские вести, но еще не знали, на чьей стороне победа. Сумасшедший офицер укорял солдат в том, что именно они убили какого-то Толю Берга и мичмана Нольде в Кронштадте. Доктор Федор Константинович Крюков видел, как сомкнулось кольцо шинелей и папах. Он схватил первую попавшуюся шинель и выскочил из вагона. Может быть, солдаты и послушались доктора Крюкова, он кричал громко, как только мог, что офицер — сумасшедший, что он это свидетельствует как врач, но по ужасной ошибке шинель, которую он набросил на плечи, была не его шинель, на ней были полковничьи погоны. Солдаты решили, что он лжет, и убили его и вместе с ним сумасшедшего офицера. Оба были буквально растерзаны толпой. Катерина Петровна нашла тело мужа в Витебске на товарной платформе.

— Мы вступили в полосу ужасных ошибок, — сказала она Григорию Ивановичу Казакову.

Он зашел к ней узнать о ее судьбе. Это было уже в те дни, когда первый Советполк уходил на Калединский фронт. К этому надо добавить, что Казаков предложил Катерине Петровне заменить саботировавшего лектора на Пречистенских рабочих курсах. К его удивлению, Катерина Петровна приняла это предложение.

16 ноября старого стиля в военно-революционный комитет пришли матросы-балтийцы. Они решили организовать ударный отряд, чтобы отразить нападение донского атамана Каледина и не допустить захвата каменноугольного района. Григорий Иванович прочитал об этом в газете «Социал-демократ».

Матросы-балтийцы поместились в институте благородных девиц. Полное название института было такое: «Институт для девиц благородного звания имени кавалерственной дамы Чертовой». В актовом зале, где девицам благородного звания раздавали шифры и аттестаты об окончании курса наук, стояли походные кровати и койки. На полу и на подоконниках лежало оружие и снаряжение. Пустые золотые рамы напоминали о недавно убранных высоких покровителях института. Верхний этаж все еще занимали институтки и ошалелые от событий классные дамы.

Григорий Иванович разыскал старых товарищей. Он немного поостыл с того времени, как на улицах не стало нападающего, открытого врага. Саботажники сидели по квартирам и ждали выборов в Учредилку. Решительно не в кого было стрелять, но ощущение опасности не проходило. Теперь эта опасность уже не отождествлялась непосредственно с именем Керенского. Керенский, как выражались его соратники, «выбыл в критический момент в неизвестном направлении». Краснов тоже выбыл, и активная контрреволюция отождествлялась с именем атамана Каледина. Еще в ноябре месяце Григорий Иванович решил ехать на Дон против Каледина, но уехал он позже, в самом начале весны, на следующий день после того, как вечером побывал в памятной ему квартире Катерины Петровны.

Эшелон первого советского полка уходил только на рассвете. Некоторое время Григорий Иванович раздумывал, куда девать время, был поздний вечер, он шел один по пустынным московским улицам и вдруг почувствовал голод и вспомнил, что не ел с самого утра. Он купил у инвалида на Страстной кубик желто-серого хлеба. Песок и соломинки хрустели у него на зубах и кололи десны. Теперь хотелось пить. Тут он вспомнил, что рядом с Ссудной казной в Настасьинском переулке он видел вывеску кафе. Слово «кафе» было написано вкривь и вкось и притом сверху вниз, а не в строку. Не размышляя, он повернул в Настасьинский, дошел до одноэтажного здания, напоминающего дворницкую, и сильно потянул к себе дверь, обитую рваной клеенкой.

Он вошел и в изумлении остановился на пороге. Его ослепили краски, которыми расписали бывшую дворницкую веселые маляры. С минуту он стоял на пороге и глядел на грубо сколоченную эстраду, на распятые и прибитые к потолку штаны и написанный крупными буквами стих:

Будем славить брата Стеньку,
Мы от Стеньки кровь и кость,
И пока в руках кистень — куй,
Чтоб звенела молодость.

Но тут его потянули за ремень, и он увидел прежде всего широкий, курносый нос и веснушчатые щеки Вани Редечкина. За дощатым некрашеным столом сидело человек двадцать из первого полка. Он обрадовался и почувствовал себя среди своих. У фортепиано, поставленного поперек эстрады, положив руки на клавиши, сидел высокий и худой молодой человек. Плотный, рыжеватый мужчина с лорнетом в руках стоял рядом с ним и могучим и резким голосом кричал:

— В честь наших гостей первого полка слушайте трубы, кимвалы и литавры.