Вот оно, счастье

В преддверии события заявилась бабушкина условная экономка миссис Мур – в зеленом габардине и оранжевом платке. Как и сама она, наряды миссис Мур не подчинялись диктату времен года. Из обширной сумки извлекла она метелку Фло и разместила на комоде – сие действо она, казалось, считала частью своего трудового плана, словно пыль сразу отступала и дом уже делался немножко чище. Затем, в ознаменование весомости грядущего события, она сняла ботинки, а это дело особых прихватов, тело миссис Мур – негнущийся старый дуб, и – буквально со вчерашнего дня – шнурки располагаются гораздо дальше, чем дотянуться пальцам. После чего сунула ноги в нечто похожее на комки тряпок – разновидность тапочек ее собственного изобретения, решавших сразу две задачи: во-первых, они собирали пыль прямо по ходу ее движения, а во-вторых, она не оставляла отпечатков ботинок на мокрых половицах.

– Как будто, – пояснила она моей бабушке, – меня тут и не было вовсе.

Прежде чем накрывать плиту вощеной бумагой, она б перевела дух и выкурила одну штучку “Лесной жимолости”. Суся тоже выкурила б одну, и вот уж пыхтели они в жимолостной лесной глуши, какую считали приятной и свойской. Куря, миссис Мур поглядывала на меня в саду. Я побывал там, куда отправилась вся ее родня и почти все знакомцы, но оказался тем единственным, кто оттуда вернулся, а у воскресения, как мне вскоре предстояло обнаружить, есть свой особый шарм.

По неписаному правилу провинциальной жизни перед собранием предстояло нагородить целые горы суровых сэндвичей из домашнего хлеба и приготовить заварной кекс. В этом миссис Мур помощницей была никудышной, однако предложила подмогу воображением, стоя рядом с Сусей, – одна пятая “жимолости” отставлена в сторону и копит свою наклонную башню над приготовленьями, пока миссис Мур излагает, кто еще стал прахом. (Самой ей нездоровилось всю ее жизнь, заявляла она, того и гляди помрет; этот маневр миссис Мур удавался до тех пор, пока не стукнуло ей сто четыре и Бог ее не нагнал.)

Собрание созвали на три часа пополудни. Мылан – из тех, кто с девяти до пяти, и в три часа дня он был на самом пике, а у деревенских людей не водилось такой работы, какую нельзя отставить ради чего-то столь жизненно важного, как электричество, считал он. Лимерикский баритон с роскошной гривой черных волос, он вкатился во двор на фургоне.

– Сынуля, помоги мне внести вот это. – Таково было его приветствие.

Нести я не мог ничего, и его вход в дом несколько смазало необходимостью быть самому себе реквизитором. Увидев, до чего мала кухня – уклон кухонного пола добавлял ощущению тесноты, – Мылан вынужден был преодолеть в себе знакомое падение духа, какое настигало сбытовика всякий раз на сцене, не подобающей его талантам, дабы не позволить ему влиять на качество предстоявшего спектакля.

– Где все? – спросил он у Суси.

– Придут, – ответила она.

В кухню Мылан втащил на тачке набор устройств, чье существование до сего времени было вполне абстрактным. Многие были белы и новы столь сиятельно, что казалось, будто никакой предмет в приходе не бел в той мере, в какой ранее считалось. У всех из тыла тянулся черный провод с трезубой вилкой, смотревшейся одновременно требовательной и оголенно самцовой, с настоятельной нуждой отыскать трехдырчатую самку. Мылан попотел, втаскивая стиральную машину в парадный вход, чья дверная рама соответствовала человеческим габаритам. Какая жалость, что Дуны нет дома и он не может помочь, сказала Суся. Торф надо перевернуть, объявил он внезапно в то утро и подался с Джо на болото.

Гроздьями робости начали появляться соседи.

Мылан уже устроил спектакль в деревне, и зрители, судя по откликам, приняли его благосклонно.

– Хорошенький у вас домик, – сказал он Сусе, блестя по́том перед двенадцатифутовым очагом, где мелкие куски торфа выдыхали самодовольный дым, не подозревая, что время их подходит к концу. Пламастер[100] из него был отчаянный – чисто льстец, говорила потом Суся миссис Мур и отметала его комплименты, какие приходили на память, коротко запрокидывая голову, однако на месте, казалось, глотала и впивала их. – Очень тут, я не знаю, по-домашнему, – сказал он.

Центр комнаты заняли приборы, а соседи обходили их кругом, молча и почтительно, как это бывало, когда выставляли для прощания покойника. Все расселись на стулья, табуреты и лавки и общались некоторое время одними глазами. В основном собрались женщины. Те, кто не глазел на электрооборудование, зачаровались туфлями Мылана – двухцветными, внеземными и отдававшими “Хаклбаком”. А может, и “Шимми Шейком”[101].