Вот пришел великан...

Но все реже и реже выдавались ему теперь погожие дни. Вероломно проникшая в его тело болезнь все чаще оттаскивала от стола. Он любил, мечтал и планировал, а смерть не посчиталась с его любовью, мечтами и планами… И вот мы остались без этой книги-итога Константина Воробьева.

Склоним же головы перед ним, покинувшим нас так рано и неожиданно. Пожалеем, что не успел он дописать свою главную книгу. Но будем знать: и незавершенная, она дает хорошее представление о лнчйости Воробьева, до последней написанной им строки воевавшего за чистоту наших сердец, за честь людей называться людьми.

…Вот стоит герой его неоконченной повести перед зеркалом и, не в силах «породниться» с теперешним своим отражением, маскирует лысинку «взмахами расчески с затылка наперед», а за окном слышится песня, знакомая ему еще с пионерского возраста. И слезы памяти режут глаза… Тут неминуемо и мы вспомним «Тетку Егориху», «Ермака», «Чертов палец», «Почем в Ракитном радости». Вспомним простых деревенских людей, которые в годы жестоких классовых битв на селе преподали страдающему от своего сиротства мальчишке первые уроки доброты, чести и мужества. А не будь этих уроков? Жизнь у героя Воробьева всегда складывалась так, что немудрено было на одном из ее крутых поворотов упасть, сломать себе шею.

…Вот приходит герой неоконченной повести в кабинет врача, измеряет рост, и его сознание с гордостью отмечает, что рост у него остался «прежним, давним, военным, — сто восемьдесят три сантиметра…» И мы неминуемо вспомним «Дорогу мужества», «Крик», «Убиты под Москвой». Вспомним, что герой военных произведений Воробьева всегда лейтенант, выпускник Краснознаменного Кремлевского училища, где все — и курсанты, и командиры — были только одного роста: сто восемьдесят три сантиметра. Как и всех сражавшихся в тяжкие месяцы 1941 года, душит их, мучит непонимание: почему мы отступаем, а не бьем врага на его территории? Но когда идут они в бой, они забывают об этом. Они помнят только одно: они кремлевцы, гвардия, и потому, возвышаясь среди других, видные отовсюду, они дерутся не просто отважно, но и по-рыцарски красиво!

…Вот сидит герой неоконченной повести за случайной бутылкой вина и, услышав от собеседника, что-де предателей в войну было много, «особенно среди пленных, это ведь ясно», говорит, что он лично «наградил бы всех пленных, кто остался цел в фашистских лагерях!» И мы снова неминуемо вспомним «Крик» и «Почем в Ракитном радости», а еще — «Седой тополь», «Немца в валенках» и «Уху без соли». Вспомним, что не из трусости, не из подлости оказался в плену герой Воробьева, а по общей судьбе многих бойцов 41-го года. И потому он и его товарищи не стелются перед палачами, не вымаливают себе жизнь. С высоко поднятой головой, непокорившимися, непобежденными стоят они перед своими мучителями, готовые не только о гордым презрением принять смерть, но и в любую минуту — выпади лишь она! — броситься на врага и задушить, разорвать, загрызть. Константин Воробьев был одним из первых наших писателей, добавлю еще — одним из немногих, кто нашел в себе мужество «замолвить слово» за незаслуженно выпавших из списка героев войны людей, в условиях куда более сложных, нежели самые сложные условия жизни на фронте, продемонстрировавших непоколебимую верность Отчизне. И низкий поклон за это ему, выполнившему свой долг перед ними, живыми и мертвыми, с кем вместе он переносил надругательства в фашистском плену, а потом — горечь и унижения у себя на Родине…

Сегодня наша литературная критика твердо закрепила за Воробьевым место в обойме военных писателей. Это очень почетно и в общем-то справедливо. Потому что это понятие — военный писатель — включает в себя нечто большее, нежели сам факт, что человек воевал, а потом писал о войне. Здесь прежде всего имеется в виду сам характер писателя — боевой, военный.

Воробьев воевал до последней написанной им строки. Как же она чувствуется, эта «военная косточка», даже в самых «мирных», казалось бы, его вещах! И с каким постоянством, когда ему нужны особо веские аргументы в защиту добра, в порицание зла, он черпает их из знаний войны. Он был убежден, что лучшее в людях проявлялось именно тогда, в пору обрушившейся на них величайшей трагедии. И потому те, с кем вместе он воевал, с кем вместе он победил, в крутые минуты всегда приходят на помощь героям его «мирных» произведений, становятся для них примером чести и чистоты.

Этот вот человек — человек, победивший фашизм и тем самым утвердивший себя в праве думать, говорить и поступать так, как велит ему совесть, — всегда был единственно желаемым для Воробьева спутником в жизни, пускался ли он в очередную дорогу с пером в руке или же просто ходил по земле: гулял, глядел, как живут люди, мечтал, любил, ненавидел.

Он сам был из этих людей, сам был таким. Он усадил себя за стол и, воскрешая в памяти былое-пережитое, затем мучился и страдал, чтобы люди, прочитав его книги, мучились и страдали меньше, чем он.