Вот пришел великан… Это мы, Господи!..

Накануне выходного, уже перед концом работы, я сказал Ирене, что буду ждать ее завтра на рынке у входа в овощной павильон.

– Нам надо спокойно поговорить хотя бы десять минут. Неужели ты не можешь отлучиться за продуктами?

– Нет. Это он делает сам! – У Ирены резко дернулась голова. – Но я смогу пойти в центральную библиотеку. По субботам она открывается с двенадцати часов… Смотри, пожалуйста, в рукопись.

– А, будь она проклята! – сказал я.

– Пожалуйста, прошу тебя… И не кури так часто. Мне ведь придется выходить вместе с Верой. Она и так уже…

Я не знал, что́ это «она и так уже», потому что явилась Вераванна. Она почему-то не оставалась в коридоре больше минуты, – наверно, считала, что за это время дым от моей сигареты улетучивался полностью.

Библиотека работала по выходным не с двенадцати, а с двух часов дня до одиннадцати вечера. Было ветрено, и несло мелкой крупой, секущей лицо. Я зашел в соседний с библиотекой подъезд. Минут через двадцать Ирена показалась в конце улицы. Ветер дул ей навстречу, и она шла осторожно, мелкими скользящими шагами, как ходят в больнице те, кому разрешено самостоятельно являться на перевязку. В подъезде, куда я поманил ее издали, сквозяще гудел ветер.

– Встретил там знакомых? – встревоженно спросила Ирена осипшим голосом. Я сказал, что библиотека откроется только в два часа. – Как же теперь? Мне нельзя оставаться на холоде… А где твой «Росинант»?

Я объяснил. В просторных рукавах шубы ее острые локти дрожали хило и зябло. Ирена высвободила их из моих рук с жалкой нездоровой гримасой, будто я причинил ей боль.

– Не трогай меня, Антон. Я пойду домой… Но мне нужно было что-то сказать тебе… А тут нельзя.

– Зайди вот в ту нишу и прислонись к стене, она совсем чистая, – сказал я, – сейчас найду такси.

– Нет-нет, в такси говорить об этом тоже нельзя, слышишь? Не надо!

По улице я побежал под ветер – шансы отыскать пустое такси в том или в этом конце ее были равноценны. Я не догадывался, что́ намеревалась сказать мне Ирена, и всё же страшился и не хотел этого разговора, – он не мог быть благополучным для меня при этой ее походке и жалкой больной гримасе, когда я дотронулся до ее локтей. Не мог! Я бежал и надеялся, что такси мне не попадется. Не встретится. А если и попадется, то Ирена сама ведь предупреждала, что там разговаривать будет невозможно. Завтра же, в воскресенье, мы никак не сможем увидеться, а до понедельника всё образуется. Мало ли как! Надо только переждать немного – и всё. Как в тот раз, когда пришло письмо из журнала… Такси вынырнуло из переулка прямо передо мной. «Не заметить» на холоде его ярый зеленый глаз оказалось бы невероятным для кого угодно, и я поднял руку. В машине было по-летнему тепло: юный шофер сидел без пиджака, в одной белой нейлоновой рубашке, – это удачно оттеняло его темные стильные волосы, разделенные пробором как у Иисуса Христа.

– Вон в том подъезде заберем человека, высадим его возле Перовской, а сами поедем на Гагаринскую, – сказал я ему, садясь рядом. Он кивнул.

У подъезда, не выходя на тротуар, я открыл заднюю дверь и, когда Ирена медленно и боязливо пошла к машине, подумал с отвращением к себе, как хотел поплевать Хохолкову на плешь, как презираю Владыкина за его будто бы смиренно-холопское лукавство, хотя сам я просто-напросто детприемовский подонок, если способен – вполне был способен! – оставить Ирену одну с ее «неблагополучной» для меня тайной. Как только она осторожно уселась на заднем сиденье за моей спиной, я приказал шоферу ехать в аэропорт.

– Трояк за скорость, – сказал я.

Он с уважительной завистью посмотрел на мою куртку.

В аэропортовском кафе было чисто, а главное: безлюдно. Мы выбрали угловой столик под фикусом и сели спиной к дверям. Я заказал бутылку шампанского, тарелку креветок и плитку шоколада «Цирк», так как «Аленки» не оказалось. Мне очень хотелось сказать Ирене что-нибудь веселое, но она недоступно, с предслезным напряжением смотрела в окно на заснеженное аэродромное поле, где устало сидели белые самолеты, и ничего радостного не приходило на ум. Я бесшумно открыл бутылку и налил шампанское в бокалы.

– Антон, я сделала… Я была беременна, – жалобно сказала Ирена в окно, и голова ее дернулась вверх и вбок. То, что воровато прошмыгнуло тогда в моем мозгу, было оскорбительной несправедливостью к Ирене, и она, наверно, уловила это, потому что обернулась ко мне лицом. – У меня есть знакомая, врач… Никто ни о чем не догадался…

Моему телу вдруг стало больно. Мне было больно всюду, и я молча глядел на Ирену и не выпускал из рук бутылку. Ирена наклонилась над столом и заплакала. Слёзы ее булькающе капали прямо в бокал с шампанским, но я не смел отставить его в сторону, боясь шевельнуться и задеть ее локоть.

– Это долго не будет, – сказал я издали, – это потом пройдет.

Я имел в виду свой страх прикоснуться к ней, ее болезненную походку, отвратительный нервный тик головы.

– Как… Что пройдет? – спросила Ирена; она отдалилась от стола и раскосо посмотрела на меня влажными глазами.