Вовенарг

Я делюсь этими размышлениями вовсе не затем, чтобы подбодрить людей низких: они и без того достаточно бесстыдны. Нет, я обращаюсь к тем гордым и щепетильным душам, которые преувеличивают собственнее слабости и не взносят пересудов о своих ошибках.

Убив Клита, Александр собирался наложить на себя руки²² — настолько его великая душа был* удручена этой роковой вспышкой гнева. В дальнейшем он справился с собой, и я хвалю его за это: ведь если бы он пал духом, утратил желание довершить свои великие начинания и не преодолел ужасной подавленности, в которую погрузился, раскаяние завело бы его слишком далеко.

Не забывайте, мой друг, мы ничем не застрахованы от множества ошибок. Знайте, что тот же самый высокий дух, который лежит в основе добродетели, порождает подчас великие пороки. Достоинство и самонадеянность, справедливость и жестокость, мудрость и сладострастие на тысячи ладов сочетаются, смешиваются, переходят друг в друга. Крайности в нас сходятся и сливаются в одно. Не будем же унывать из-за наших недостатков: им не победить присущих нам добродетелей, и сознание нашей слабости не должно заглушать сознания нашей силы. Заблуждаться — свойство разума; точно так же совершает ошибки и сердце. Прежде чем краснеть за свою слабость, дражайший друг, было бы куда разумней краснеть за то, что мы — люди.

КРИТИЧЕСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ О НЕКОТОРЫХ ПИСАТЕЛЯХ, ИСПРАВЛЕННЫЕ И ЗНАЧИТЕЛЬНО ДОПОЛНЕННЫЕ

Второе издание

ЛАФОНТЕН

Кто, наслышавшись о Лафонтене, прочитает его творения, тот будет поражен не столько даже его талантом, сколько свойством, именуемым у нас остротою ума, — остротою, какую не встретишь и в самом образованном обществе. Не менее удивительно, как глубоко он понимает особенности своего искусства, но всего более достойна восхищения естественность, которая наряду с тончайшим умом присуща этому писателю.

Не стану рассыпать похвалы гибкой и гармоничной легкости его стиха, оборотам фраз, изяществу, прелести, бесхитростному очарованию слога и шутливой болтовни. Отмечу лишь, что здравый смысл и простота — главные черты всего написанного Лафонтеном. Он — превосходный пример для тех, кто в погоне за изяществом и блеском утрачивает и вразумительность и натуральность. Простота сообщает изящество его здравомыслию, здравомыслие придает пряность его простоте: возможно, именно эти неразрывно связанные достоинства даруют особенный блеск произведениям нашего автора. Во всяком случае, такое предположение вполне правдоподобно: где сказано, что свойственное по натуре здравомыслие не может быть привлекательно? Разум лишь потому претит в иных людях, что он у них заемный. Врожденное здравомыслие почти всегда идет об руку с простотой, а мудрая простота обладает несравненным обаянием.

Я воздаю хвалы достоинствам писателя, наделенного таким разумом не для того, чтобы утаить его недостатки. Слог Лафонтена, на мой взгляд, отличается скорее красотой, нежели новизною, скорей небрежностью, нежели точностью. Завязка и развитие действия в сказках мало занимательны, предметы, трактуемые в них, низменны.¹ У Лафонтена немало длиннот, а некоторое любование плотскими утехами не так уж приятно. Он недостаточно совершенен в избранном им роде литературы, а избранный им род литературы недостаточно благороден.

БУАЛО²

Буало доказывает и собственным примером, и преподанными им правилами, что достойные похвал литературные произведения обязаны красотами своими живой выразительности и неуклонному следованию правде; но эта трогающая нас выразительность рождена не столько рассудком, склонным заблуждаться, сколько глубоко укоренившимся и глубоко верным пониманием природы вещей. У Буало разум неотделим от чувства, таково свойство его натуры. Оно-то и сообщает творениям нашего поэта увлекательность, необычную для дидактического рода литературы.

Это, мне кажется, проясняет и вопросы, только что затронутые мною в заметках о Лафонтене. Люди, притязающие на здравомыслие, потому, может быть, в большинстве своем чужды приятности, что здравый смысл, поселившись в их головах, живет искусственной жизнью, ибо он заимствован у других. К тому же высоким именем разума мы слишком часто удостаиваем заурядные чувства и заурядные таланты, которые охотно подчиняются общепринятым меркам и отвращают от великих дерзаний, этих обычных источников великих ошибок.

Мало того, что Буало сам хранил в своих писаниях верность правде и поэзии, он учил этому и других. Он просветил умы своих современников, излечил их от плохого вкуса³ — в той мере, в какой это вообще возможно. По-истине необыкновенным талантом должен обладать поэт, который, подобно Буало, не только не следует дурным примерам собратьев по ремеслу, но, напротив того, диктует им свои законы! Те, что пытаются свести достоинства его поэзии к одному лишь умелому, безукоризненному стихоплетству, видимо, просто не обращают должного внимания на то, как много в ней мыслей, живости, блесток остроумия и даже