Воздух, смерть и корень

Вот тут-то Гертруда и появилась. Заходила она и раньше. Видная, красивая девица, и одета всегда как картинка. Такая славная, все при ней. Дядя ее был скорняк, своего цеха старшина, держал большую мастерскую, а она торговала. Всегда за ней следовал дюжий слуга с огромным ларцом, набитым перчатками, поясами, кожаными наколенниками. Что ж не купить хорошего товара у пригожей девицы? И Майлз, и Квентин не скупились ни на плату, ни на шутки, ни на похвалы. Гертруда смеялась, встряхивала кудрявой головой в цветных лентах. Тогда глаза у нее улыбались, а на щеках играли ямочки.

Сам Квентин того дня не помнил – не мог помнить, потому что лежал в лихорадке, уже одной рукой уж за плащ Пророка держался, как говорится. Лугару потом все рассказал. Гертруда к ним заглянула, принесла перчатки на меху – Майлза заказ, взял сразу три пары, вечно он их терял. Майлза она не увидела – не было его уже среди живых, и перчатки ему стали ни к чему. Зато нашла хозяина дома – в беспамятстве, при смерти, в обществе Лугару и целителя из Ордена Пьющих дождь. Почему она тогда осталась и взяла на себя заботу о полумертвом хлавинере, кто она ему – никто не спрашивал, а она не объясняла. Ухаживала за раненым, как сиделка, а это был труд нелегкий. Лугару всегда говорил – что остался ты, Квентин, среди живых, за то благодари пророка Азария, мага-целителя Юлия из Ордена Пьющих Дождь и твою Гертруду. Про себя ни словечка, скромник орденский. А что Квентин сырой хлавинум сожрал и после живой остался – это Лугару заслуга. Если бы не он, то и целитель бы не вытащил. Спас этот корень Квентину жизнь в Проклятой земле, но потом ее же едва не отнял. Хорошо, что глаз у Молчаливого гостя на такие вещи наметанный, сразу понял, что Квентин хлавинума перебрал. Дал противоядие, пока не поздно было, да еще затем полгода пичкал всякими своими порошками-микстурами, чтобы печень прочистить.

Но это потом, а тогда лежал Квентин в лихорадке – от раны, от хлавинума, а еще больше от горя. Лугару рассказывал, что Квентин все пытался подняться и ехать обратно, в Проклятую Землю, где остался Майлз, кричал как бешеный, рвался. Приходилось привязывать больного к кровати, чтобы не поломал лубки на раздробленном колене. Всего этого Квентин не помнил. Страшный месяц горячки выпал из его жизни, словно выродки его украли. Осталось лишь смутное воспоминание о боли, мучительном жаре и багровом дыме, что собирался по углам комнаты, и клубился там, как вино, вылитое в воду.

Трудно с ним тогда приходилось, но Гертруда не дрогнула. Не ужасалась, не плакала, ни на что не жаловалась. Все делала, что целитель велел – обтирала хлавинера водой, меняла ему постель, вливала сквозь стиснутые зубы в рот лекарство. Лугару говорит – только диву давался, откуда у девицы такая сила духа и выдержка.

Что ж, все проходит, и всякая рана, если не убивает, то, в конце концов, затягивается. Вот Квентин снова на ногах, снова на промысел ездит. Правда, хромать ему теперь до конца дней, пока не предстанет перед престолом Азария. Однако ж ногу целитель Юлий не отнял, Пророк его благослови. Болит, конечно, на холоде и в сырую погоду, но видали вы такого хлавинера, чтобы ничего у него не болело?

Но вот что теперь делать с Гертрудой, научите, Пророк и благой покровитель мой, сподвижник Квентин? Отплатить следовало добром за добро – это понятно. Квентин старался. Но одно дело выплатить долг, а другое – записаться в вечную кабалу. Как теперь быть? Сказать – иди отсюда, милая, спасибо за все? Так нельзя. Самому уйти? Он бы и рад, но как она без него? Ведь любит же не шутя. Не приведи Пророк, руки на себя наложит или зачахнет с тоски. Квентин помнил, как сам волком выл, когда Вирея ушла. Чуть умом не тронулся, жизнь опротивела. И как, вразуми Пророк, сказать женщине, с которой столько времени делишь кров и постель, что никогда не любил ее? Тем более если она – чистое золото.

Гертруда никогда ничего не просила. Квентин сам, по своему разумению, старался ей угодить. Всякие там кружева-материи и украшения дарил. Прислугу в помощь, чтобы Гертруда сама над котлом не коптилась и тряпкой по полу не шваркала, нанимал. В Храм Пророка на службы с ней ходил – она же благочестивая, Гертруда. Маятно, тоскливо, но ладно. На обеды к ее дяде и матушке таскался – наслушаешься там всяких глупостей, потом голова гудит, как котел. Только вот любить Гертруду не получалось. Была бы она не такая расчудесная, ну хоть бы самый завалящий повод дала с ней порвать – вот счастья-то было бы. Стыдно, конечно, мужчине так малодушничать, но на что еще надеяться? Так ведь нет. И милая она, и добрая, и хозяйственная, и заботливая, и ласковая. Просто милость Пророка, а не женщина. Квентин сам на себя диву давался – как это его угораздило до сих пор не влюбиться? И все же, как думал иногда Квентин зимними ночами, глядя без сна в потолок, легче было бы жить с выродком за плечами, чем с Гертрудой под боком. Неужели до конца дней быть им вместе?