Воздушные шары Сальви-Крус (СИ)

     Ах, Брэм, отставить! Красный, прошу пардона, командир, а выражаться изволите, как... Как элемент несознательный, подвергшийся и поддавшийся тлетворному влиянию. За всю жизнь вы ни разу не сподобились даже побеседовать с истинно верующим человеком, так откуда же вам знать, как разговаривают они с Богом? Вы, материалист!..

     Да, Брэм был материалист. Но время от времени и он немного сомневался. Потому что, хоть материализм и всеобъемлющ, и даже вездесущ, он не давал ответа на одну очень важную загадку: что же тогда есть любовь?

     Любовь есть тайна.

     Ибо как можно объяснить сгоравшему в ее огне, что она – всего лишь плод его фантазии? Разгул воображения? Менуэт гормонов, тонкая химия афродезиаков и феромонная свистопляска? Или даже случайная комбинация электронных импульсов в путанице нервных клеток? Чем такое обоснование, право дело, всяко лучше познать Бога, найти его в себе, в своей любви и поклониться – ему.

     Просто цвела весна любви, и было много веры, стоял, вознесшись, храм природный, звучали в нем взаимные проникновенные исповеди, признания и откровения. Именно там впервые было произнесено то слово – любовь. Или не там? Столько лет прошло... Собственно, не так и много, но, поди ж ты, многое забылось. Однако, ведь и не важно, где впервые были произнесены слова любви – они достойны храма всегда.

     В любое время года, за вычетом зимы с ее наносом снега, землю под теми буками устилал шуршащий ковер из павших желтых листьев. За пределом круга могла цвести весна или искриться лето, здесь всегда и строго осень держала оборону. Они так и говорили: пойдем в осень. С заглавной – Осень. Пароль их, кодовое слово. К Осени они наведывались частенько, бывая в саду, и вспоминали долго, когда прийти не могли. Буковая, всегда осенняя роща стала символом и талисманом их любви.

     Как странно, правда?

     Но это он теперь так думать стал, что символом, когда жизнь столь неприятным образом думать его сподвигла. А также обобщать. И философствовать.

     Раньше было проще. Говорили – Осень, и знали, что это про них. Да, вспоминали часто, поначалу едва ли не каждый день. Потом постепенно образ золотой стал как-то затираться, тускнеть. Живешь, как в угаре, точно бежишь марафон на выносливость, и чувствуешь, что выбился из сил – до воспоминаний ли?

     Правда, неизменно осень оставалась их любимым временем года. Осенью этого не случилось бы ни за что! Осенью они во всем бы разобрались, и не оставили друг друга. Но жизнь частенько ломает порядок и понимание вещей, все расставляет так, как ей захотелось вдруг. Там, в их Осени, они мечтали иметь троих детей, не меньше, по факту случился только Сашка. Может быть... И вот вопрос: а могло ли сложиться иначе? Ответ ужасает предопределенностью: пожалуй, нет. Дело, вероятно, в жизни, которой они жили, – и в нем самом, в том, каким он стал, живя той жизнью.

     Прошло три дня, а он до сих пор не осознал потери. Не чувствовал ее. Он вообще ничего не чувствовал.

     Пусто в доме? Да. Скучно? Нет, тоскливо, – особенно бесконечными синими вечерами. Зато и спокойней ведь. Покоя, вот чего, оказалось, не хватало ему все время. Да где уж его обрести, в их смешной квартирке? Любил ли он сына? Да? А где же, в каких подвалах души оказалась запрятана его любовь? С любовью так, с ней никогда ничего не ясно. Нервов едва-едва хватало на Сашку одного, куда уж тут мечтать о троих? И вот, в итоге, он сидит в одиночестве, в тоске, хоть и в покое, и тупо пытается разобраться во всем.

     Разобраться в ситуации.

     Было ли предательство? И кто кого предал?

     Они познакомились на школьном балу. Бал назывался «Золотая осень». Да-да, снова осень. Позже в их городе стали выпускать плодово-яблочное вино с таким название, гадость несусветная, в обиходе именовалось «Зося». Но это было уже значительно позже. Бал же, как и положено школьному балу, был безалкогольным. Старшеклассники накачивались вином в закусочной напротив школы, и, осмелевшие, перебегали дорогу в неустановленном месте, возвращались кружить в актовом зале и тискать школьных подруг под звуки вальса.

     А что же он?

     Он в те времена предпочитал отсиживаться в углу, причем, совершенно трезвый. При этом сгорая от желания танцевать, нравиться, быть в центре внимания – и задыхаясь от стеснительности одновременно. Смущение пересиливало многократно. Такое вот в наследство неведомо от кого ему досталось внутреннее богатство, которое он долго, очень долго не мог переварить, усвоить. Остаться с девчонкой наедине? О, Господи, только не это! И что ему с ней делать? Да уж лучше смерть на месте!

     Был, был такой пунктик. И кто его знает, как все сложилось дальше, если бы вдруг не объявили Белый танец.

     Белый-белый.

     Он помнит до сих пор пьянящий тот коктейль, дикую смесь восторга и ужаса, взаимопроникновения «да» и «нет». Но «нет» уже не существует, «нет» больше невозможно! Он запомнил внезапную пустоту в груди – оборвалось вдруг и ухнуло куда-то в темные глубокие подвалы сердце. Как подгибались ноги – тоже помнит. И как рука дрожала, ложась на ее талию.