Воздушные шары Сальви-Крус (СИ)

     Потом они долго тряслись на пропыленном стареньком автобусе, брате-близнеце того, что улизнул у Глеба из-под носа. Вдоль дороги тянулся невыразительный пейзаж степного Крыма – посеревшие, выжженные солнцем пустоши, перемежаемые ухоженными виноградниками, поселками с белостенными домиками в голубых наличниках, низкие холмы и распаханные курганы. На более серьезных возвышенностях локаторы, растопырив лапы антенн и беспрестанно кружась, точно дервиши в танце, прощупывали пространства невидимыми лучами. Глеб подумал о том, как невыносимо душно, должно быть, сидеть в тех раскаленных железных коробках, забитых горячей аппаратурой, и отчего-то ощутил злость. Мысли, так часто не дававшие ему покоя, вновь загудели в голове.

     С младых ногтей учили нас, думал он, уважать и любить военную форму. Но как можно любить то, что неудобно, что морально устарело и мешает жить, работать, воевать, дышать? Ведь десятками лет работают различные институты, а в них – сотни людей, но в результате дальше мелких усовершенствований формы времен культа личности дело не движется. То погоны поменяют на другие, то петлицы, то нашивки уберут, то эмблемы добавят. А сапоги остаются сапогами, и в галифе ногу поднять все так же невозможно, не свалившись, либо не разорвав их от самого корня до колена. Нет, форма должна быть удобной, и не тяжелей спортивного костюма, потому что от нее зависит не только результат, но и жизнь. Кто быстр тот и жив. Когда же я вижу летом патрульного с коробом фуражки на голове, в мокром галстуке и прилипших к телу шерстяных штанах, хочется метнуть гранату в то учреждение, которое возводит насилие над человеческим естеством, причем насилие, не оправданное никакими внешними условиями, в ранг тягот и лишений воинской службы. Неужели нельзя понять, что в таком состоянии нормально выполнять обязанности просто невозможно? Впрочем, что проку понапрасну распаляться? Армия сама по себе консервативна, а самая консервативная ее часть – форма одежды. Самая удобная форма у генералов, для кабинетных ристалищ. Оно и понятно, старые кости нужно беречь. Кроме того, своя рука владыка. И покуда вопросы эти решаются в недоступных нам кабинетах, так оно и будет.

     Глеб вздохнул, отвлекаясь от невеселых своих раздумий, и посмотрел в окно. Черные козы вдоль дороги, словно выбравшиеся из-под земли черти, провожали автобус желтыми глазами с вертикальным зрачком. Линия подставляла лицо рвущемуся сквозь открытые окна потоком пространству и умудрялась казаться при этом отдельной, далекой и недостижимой. Волосы ее светлые серебрились и стелились по ветру, словно ковыль, руки, спокойно скрещенные на коленях, не выдавали дрожью пальцев наличия затаенных мыслей. Только вот глаза… Нет, и в глазах ее ничего не мог разглядеть Глеб. Потому что не видел их, скрытых за блеском очечных стекол. И видимо поэтому приятно ему было думать и представлять, что однажды, когда ему удастся в них заглянуть, он увидит в них… Ах, что увидит! Ведь в каждом человеке должно быть что-то такое… Изюминка, – вот точное слово. Но залапанное, однако. Поэтому, пусть будет – перчинка. Гм, перчинка…

     Линия, словно услышав его мысли, сняла очки и провела ладонью по лицу, как бы сдвигая в сторону мешающую видеть вуаль, и посмотрела на него. В близоруких глазах ее, суженых мягким прищуром, Глеб увидел усталость. А еще в них была некая глубинная тихая мудрость человека, умеющего не отчаиваться от своих потерь и ошибок. Откуда вот в ней это? Молчи, молчи, говорили ее глаза. Я знаю все, что ты можешь сказать – молчи.

     Они были серыми, ее глаза, точно сталь под февральским небом, и не пропускали в себя. Глебу стало не по себе, он отвел взгляд в сторону. Что такое, думал он, что за западня?

     В Городе им пришлось сделать пересадку. Длинный желтый Икарус с гармошкой, битком набитый потным, разомлевшим на жаре людом, петляя по прибрежным холмам, медленно вез их в сторону пляжа. Они стояли рядом, стиснутые со всех сторон толпой. Глеб подумал, что они впервые прикоснулись друг к другу, и сразу так основательно и неразрывно. Линия, даже не пытаясь сопротивляться, обняла его рукой за талию, положила голову ему на грудь. Он видел, как другие женщины посматривали на них с пониманием, оказалось, это довольно приятная штука, когда на тебя вот так вот глядят. Да, было, было уже с ним когда-то такое. Давно. Прошло безнадежно, даже и вспоминать не стоит. Из старого кирпича новый дом не построить, и много чего еще в таком духе.

     Пляж, до которого они, наконец, добрались, казался пустынным. Бескрайняя полоса перемешанного с бытовым мусором серого песка. Вдали, за заливом, громоздился на крутом берегу Город, темный и бесформенный, словно выбравшийся на отмель спрут, – улочки, как щупальца, там и сям сбегали к морю и погружались в него, вспенивая прибоем. Погода вдруг резко переменилась, испортилась. Разбежавшийся на просторе западный ветер пригнал оттуда, с запада низкие рваные облака. Он рвал и трепал их похожую на клочья ваты плоть, вытрясая на головы Глеба и Линии мелкие капли дождя.