Возлюби ближнего своего

— Зачем? — переспросил он. — Потому что хотела родить чешского гражданина. Потому что не хотела, чтобы ее ребенку уже в школе плевали в лицо и обзывали «грязным жидом».

— Понимаю, — сказал Керн. — А разве ее муж тоже не выбрался вместе с ней оттуда?

— Мужа бросили в застенок еще несколько лет назад. Почему? Потому что у него был магазин и он работал усерднее и лучше, чем конкурент на ближайшем углу. Что же делает конкурент? Идет куда надо и доносит, тот, мол, ругает правительство или, скажем, исповедует коммунистические идеи, — все равно что. Вот мужа и сцапали, а доносчик заполучил всю его клиентуру. Понятно?

— Это мне знакомо, — ответил Керн.

Марилл выпил свою рюмку.

— Жестокий век! Мир укрепляется пушками и бомбардировщиками. Человечность — концентрационными лагерями и погромами. Мы живем в эпоху, когда все перевернуто с ног на голову. Нынче агрессор — покровитель мира, а избитый и затравленный — возмутитель общественного порядка. И подумать только — целые народы верят этому!

Полчаса спустя из соседней комнаты донесся слабый, жалобный писк.

— Вот здорово! — сказал Марилл. — Значит, все-таки удалось! Теперь на земле стало одним чехом больше! За это надо выпить! Давайте, Керн! За величайшее таинство в мире! За рождение! А знаете, почему оно — таинство? Потому что потом людям все-таки приходится умирать. Будьте здоровы!

Дверь отворилась. Вошел второй врач, потный и перепачканный кровью. На руках у него было нечто писклявое и красное, как вареный рак. Это нечто заливалось криком.

— Жив! — буркнул он, похлопывая младенца по спинке. — Есть здесь что-нибудь... — он схватил кипу тряпок. — На худой конец сойдет и это... Фройляйн!

Он передал Рут ребенка и тряпки.

— Выкупать и запеленать... не слишком туго... хозяйка знает, как надо... только, чтоб не дышал эфиром, оставьте его в ванной...

Рут взяла ребенка на руки, и Керну вдруг показалось, будто ее глаза увеличились вдвое. Врач подсел к столу.

— А у вас, оказывается, коньяк!

Марилл налил ему рюмку.

— А каково на душе у врача, — сказал Марилл, — когда он видит, что изо дня в день появляются все новые бомбардировщики и пушки, но не больницы? Ведь первые только для того и делают, чтобы заполнялись вторые.

Врач внимательно посмотрел на Марилла.

— Все это, конечно, дерьмо! Самое настоящее дерьмо! Ведь интересно получается: мы их с величайшим искусством латаем да сшиваем, и все лишь для того, чтобы их снова и снова самым варварским образом разрывали на куски. Уж, кажется, лучше бы убивать детей сразу после рождения! Куда проще!..

— Дорогой мой, — возразил ему бывший депутат рейхстага. — Умертвлять детей — это убийство. А убивать взрослых — вопрос национальной чести!

— В следующей войне погибнет немало женщин и детей, — тихо сказал врач. — Вот, например, холеру мы искореняем. Но ведь в сравнении с войной, пусть даже самой небольшой, холера — совсем безобидное заболевание.

— Браун! — крикнул коллега врача из соседней комнаты. — Скорее!

— Иду!

— Проклятие! Похоже, не так уж все благополучно.

Через некоторое время Браун вернулся.

— Разрыв шейки матки, — сказал он. — Ничего нельзя сделать. Она истечет кровью.

— Ничего нельзя сделать?

— Ничего. Мы испробовали все. Кровь не останавливается.

— А переливание крови? — спросила Рут, стоявшая в дверях. — Можете взять кровь у меня.

— Ничего это не даст, деточка. Ведь кровь не остановить...

Он пошел обратно, оставив дверь открытой. Световой прямоугольник казался каким-то призрачным. Все трое молчали. Появился кельнер.

— Прикажете убрать?

— Не надо.

— Хотите немного выпить? — обратился Марилл к Рут.

— Нет, благодарю.

— Все-таки выпейте глоток. Вам станет лучше.

Он налил ей полрюмки.

Стемнело. Только на горизонте, где-то далеко над крышами, все еще мерцали последние зеленоватые и оранжевые отблески. Среди них плыла бледная луна, разъеденная, словно старая латунная монета. С улицы доносились голоса, громкие, радостные и беспечные. Вдруг Керн вспомнил Штайнера и сказанные им слова: «Когда рядом кто-то умирает, ты этого не чувствуешь». Вот в чем все горе жизни! Сострадание еще не боль. Сострадание — скрытое злорадство. Оно как вздох облегчения: ведь мучаешься-то не ты и не тот, кого ты любишь. Он посмотрел на Рут, но не мог разглядеть ее лица в темноте.

— Это что такое? — вдруг насторожился Марилл.

В наступающей ночи долгим и полным звуком запела скрипка. Звук заглох, затем опять возник и словно взлетел ввысь, победный и вызывающий. Потом заструились пассажи, тихие и нежные, и, наконец, от скрипки отделилась мелодия, простая и печальная, как этот вечер, затонувший в небытии.

— Играют где-то здесь, в отеле, — сказал Марилл и выглянул из окна. — Над нами, на четвертом этаже.

— Кажется, я знаю его, — сказал Керн. — Это профессиональный скрипач. Однажды я уже слушал его. Не знал, что он тоже живет здесь.

— Это не просто скрипач. Это гораздо больше.

— А не подняться ли мне и попросить его перестать? — Керн направился было к двери.

— Зачем же? — остановил его Марилл. — Не надо! Стоит ли? Погрустить можно всегда. А смерть?.. Что ж, она везде. Все связано воедино.