Возлюби ближнего своего

Трое детей покойного Зелигмана стояли у плиты. На Штайнера они не обращали внимания. Они не могли оторвать глаз от кастрюли с супом. Старшему было около четырнадцати лет, младшему — семь или восемь.

Штайнер поставил чемодан на пол.

— Вот чемодан вашего отца, — сказал он.

Все трое посмотрели на него одновременно, почти не пошевельнувшись. Они едва повернули головы.

— Я еще успел его повидать, — сказал Штайнер. — Он говорил мне о вас.

Дети продолжали смотреть на него. Они молчали. Глаза их светились, словно шлифованные шарики из черного камня. Тихо шипело пламя газовой горелки. Штайнеру стало не по себе. Он понимал: нужно сказать что-то теплое, сердечное. Но все, что приходило на ум, казалось нелепым и фальшивым рядом с этой опустошенностью и потерянностью трех мальчиков, стоявших перед ним.

— Что в чемодане? — спросил старший немного погодя. У него был слабый голос, и говорил он медленно, жестко и осторожно.

— Уже не помню точно. Различные вещи вашего отца. И немного денег.

— Теперь это принадлежит нам?

— Разумеется. Поэтому я и принес сюда чемодан.

— Мне можно его взять?

— Ну конечно! — удивленно ответил Штайнер.

Мальчик встал. Он был худ, смугл и высок. Не сводя глаз со Штайнера, неторопливо подошел к чемодану. Затем быстрым движением, в котором было что-то животное, схватил его и отскочил назад, словно опасаясь, как бы Штайнер не отнял у него добычу. Тут же он уволок чемодан в комнату. Оба других поспешно пошли за ним, тесня друг друга и чем-то напоминая двух больших черных кошек.

Штайнер взглянул на папашу Морица.

— Ну вот, — сказал он с облегчением. — Они, вероятно, уже давно знают обо всем.

Мориц Розенталь помешал ложкой в кастрюле.

— Да, и, пожалуй, перестали переживать. Мать и два брата умерли на их глазах. Способность горевать как бы притупилась. То, что повторяется часто, уже не может болеть так сильно.

— Иной раз болит еще сильнее, — заметил Штайнер.

Мориц Розенталь сомкнул и снова раскрыл морщинистые веки.

— Когда человек молод, ему не бывает больно. Когда он очень стар — тоже нет. А вот в промежутке ему приходится трудно.

— Да, — согласился Штайнер. — Промежуток — это какие-нибудь пятьдесят лет, не больше; в них-то все и дело.

Мориц Розенталь кивнул.

— Теперь мне уже все нипочем. — Он закрыл кастрюлю крышкой. — Этих детей я пристроил, — сказал он. — Одного Майер увезет в Румынию. Второй попадет в детский приют в Локарно. Я знаю там человека, который будет платить за него. Старший пока что остается здесь, у Бернштайна...

— Они уже знают, что им предстоит расстаться?

— Знают. И это тоже не производит на них особенного впечатления. Напротив, считают это за счастье. — Розенталь обернулся. — Штайнер, — сказал он, — я знал их отца двадцать лет. Как он умер? Сам спрыгнул?

— Сам.

— Его не сбросили?

— Нет. Все произошло на моих глазах.

— Я слышал об этом в Праге. Говорили, будто его сбросили с грузовика. Тогда я сразу же поехал сюда, чтобы позаботиться о его детях. Когда-то я ему это обещал. В то время он был еще молод — ему едва исполнилось шестьдесят. Не думал, что все кончится так печально. Впрочем, после смерти Рашели он стал немного чокнутым. — Мориц Розенталь взглянул на Штайнера. — Очень уж много детей народил. У евреев это часто. Любят семью, хотя, вообще говоря, им-то как раз вряд ли следует обзаводиться ею. — Он плотнее завернулся в крылатку, словно его знобило, и вдруг в одно мгновение преобразился в очень старого и измученного человека.

Штайнер достал сигареты.

— Сколько вы уже здесь, папаша Мориц? — спросил он.

— Три дня. На границе нас задержали. Но все-таки удалось переправиться с помощью одного молодого человека, которого вы должны знать. Он говорил мне о вас. Зовут его Керн.

— Керн? Да, я его знаю. Где он?

— Тоже где-то здесь, в Вене. Не знаю точно, где именно.

Штайнер встал.

— Попробую разыскать его. До свидания, папаша Мориц, вечный странник! Одному Богу известно, где мы встретимся снова.

Он пошел в комнату проститься с детьми. Все трое сидели на матраце, разложив перед собой содержимое чемодана. Мотки шерсти были тщательно уложены в одну кучку; рядом лежали шнурки, мешочек с шиллинговыми монетами и несколько катушек ниток. Белье, обувь, костюм и другие вещи покойного Зелигмана остались в чемодане. Когда Штайнер и Розенталь вошли в комнату, старший поднял голову и невольно раскинул руки над матрацем. Штайнер остановился.

Мальчик взглянул на Морица Розенталя. Его щеки раскраснелись, глаза блестели.

— Если мы все это продадим, — возбужденно заговорил он, показывая на вещи в чемодане, — у нас станет приблизительно на тридцать шиллингов больше. И тогда на все наши деньги можно будет закупить шерстяной ткани, чертову кожу и еще чулки. С таким товаром больше заработаешь. Завтра же начну действовать. Завтра, в семь утра.

Напряженно и серьезно он посмотрел на Розенталя.

— Ладно! — Розенталь погладил его по узкой голове. — Завтра в семь утра приступай к делу.

— Тогда Вальтеру незачем ехать в Румынию? — сказал мальчик. — Пусть помогает мне. Как-нибудь перебьемся. Уехать придется только Максу.