Возлюби ближнего!

Как ни старался предкультсектора отсрочить увольнение Будринцева, приказ все же остался в силе. Сам увольняемый встретил эту весть угрюмым молчанием, решив, прежде чем что-нибудь предпринять, как следует проштудировать кодекс законов о труде.

С этой целью, наскоро закусив в буфете, он отправился домой. Но едва Будринцев взял в руки всегда лежавший наготове трудовой кодекс, кто-то энергично постучал в дверь.

— Вам кого? — визгливо крикнул Будринцев.

Из-за двери спросили:

— Будринцев Сергей Николаевич здесь живет?

— Допустим, что здесь. Кто вы?

— Я по очень важному делу.

Будринцев открыл дверь.

Перед ним стоял рыжеволосый парень в модном сафьяновом жилете.

— Вообще-то я не надеялся застать вас дома и хотел оставить записку, — роясь в портфеле, сообщил парень.

— Если вы насчет страхования жизни, то зря беспокоитесь, — предупредил Будринцев.

— Моя фамилия Тарелкин, — представился парень. — Я из областной газеты. Не могли бы вы завтра зайти к нам для беседы?

— Из местной газеты? А я, простите, с некоторых пор посылаю свои произведения только в центральную печать.

Тарелкин не удержался, чтобы не съязвить:

— Речь пойдет о другом жанре, в котором вы преуспеваете не меньше, чем в поэзии.

— Да что же мы стоим в коридоре? — суетливо забегал Будринцев. — И зачем откладывать на завтра? Если вы не торопитесь, пройдемте в комнату и поговорим в уютной домашней обстановке.

— Не возражаю, — обрадовался Тарелкин. — Чем раньше, тем лучше. Как писал в одном фельетоне знаменитый Лукерьев, «неприятные разговоры рекомендуется вести ближе к ночи, тогда есть уверенность, что по крайней мере до утра о них не забудут».

— Простите, — холодно спросил хозяин дома, широко открывая дверь своей комнаты, — о каком разговоре идет речь?

— Сейчас! Одну минуту! — весело ответил Тарелкин и вытащил из портфеля несколько листов бумаги. — Узнаете?

Будринцев не мог не узнать. Это были те самые письма, запросы и заявки, которые он печатал на собственной машинке и подписывал именем Алексея Чудновского.

— Отпираться бесполезно, Сергей Николаевич! — сурово и жестко сказал Тарелкин. — Все подтверждено научно. Экспертизой установлено полное тождество этих документов с машинописными текстами ваших песен.

Будринцев засмеялся деланным смехом.

— Господи! — воскликнул он, когда прошел приступ нервного смеха. — Но это всего только шутка, если хотите, дружеский розыгрыш. Нельзя же преследовать человека за то, что он склонен пошутить!

— Значит, клевета и издевательство над человеком — всего лишь невинные брызги безобидного юмора? — все более горячась, спросил Тарелкин.

Будринцев молчал. Однако замешательство длилось недолго.

— Возможно, я в чем-нибудь увлекся и переступил границы дозволенного, — сказал он. — Могу, если надо, принести свое извинение… Но зачем вмешивать прессу?

Будринцев пытался еще говорить о «подлинных позитивных задачах прессы», ссылался на какие-то перегибы фельетонистов и предупредил Тарелкина, что в случае предания гласности «тенденциозно подобранного, мелкотемного», как он выразился, материала он намерен обратиться с жалобой в самые высшие инстанции.

Василий Тарелкин с нескрываемым интересом слушал героя своего первого, еще не написанного фельетона. Но стоило Будринцеву упомянуть о том, что в случае опубликования его имени в газете он намерен дойти до верховного прокурора, как юный журналист счел дальнейший разговор бессмысленным и удалился, не попрощавшись.

Оставшись один, Будринцев снова принялся старательно штудировать кодекс. Только на сей раз не трудовой, а уголовно-процессуальный.

Хотя будринцевских писем было вполне достаточно, чтобы произвести сличение шрифта пишущей машинки, однако мать Надежды Бурылиной Ирина Федоровна принесла в редакцию и сдала Тарелкину объемистый альбом. Обложку альбома украшала надпись, сделанная от руки:

«Тебе — кому талант мой хорошо известен — дарю букет твоих любимых песен».

Песни, как установила экспертиза, были напечатаны на той же машинке Будринцева.

По распоряжению следователя пишущую машинку приобщили к делу как вещественное доказательство, и заявление на имя Ю. М. Чарского с просьбой отменить приказ об увольнении Будринцеву пришлось писать авторучкой. Привычка отстукивать все свои бумаги на машинке сразу же дала себя знать. Ручка писала скверно, текла. Прошло больше часа, а кроме двух слов «Убедительно прошу…» Будринцев ничего придумать не смог. К тому же, взвесив все обстоятельства, он пришел к неожиданному выводу, что лучше, пожалуй, с протестом повременить.

Уже после первого собеседования с Тарелкиным Будринцеву стало ясно, что суда не миновать. А на суде обязательно потребуют характеристику с места работы.

«Так зачем же, — рассудил Будринцев, — разъярять их своими протестами?»

К приходу Чарского Будринцев уже ждал его в приемной.

— Ну, что скажете? — мягко спросил Юрий Матвеевич. — Не обижайтесь, уважаемый, но работа прежде всего… Не подошли нам — подойдете в другом месте!