Возлюбить себя

— Но остальные, — все вы, и вы, — я не спеша обвёл собрание обвиняющим пальцем, под которым некоторые цепенели, — вы или не могли, или от усталости своей не захотели понять то, что с каждым днём всё, что нам ещё доступно, что ещё не сгнило и не проржавело, всё больше рискует оказаться наглухо отрезанным от нас непролазными топями, к которым потом, может, и в течение нескольких лет, не подступиться и на танке. Чернозём имеет свойство засасывать технику куда охотнее глины с камнями. И для многих из вас это ведь далеко не секрет. И если только мы не поторопимся, не оторвёмся от стульев ещё и ещё раз, то вода, которая при этой глубине является нашим союзником, как ни парадоксально это звучит, скоро уйдёт. И тогда попасть туда, где ещё можно достать и привести в порядок хоть что-то, можно будет только на вертолёте. В любое окружающее нас место даже в ближайших районах. Не говоря уже о том, чтобы проехаться налегке по остальной части края. Но что-то я не вижу, чтобы хоть у кого-то из здесь присутствующих начали на темени расти лопасти! Или среди нас есть уже Карлссоны, да только я об этом почему-то не знаю?! Тогда прошу этих самых господ в штанишках с моторчиками: господа, сделайте милость, — пройдите регистрацию и станьте на учёт, чтобы и я, наконец, узнал, кого именно мне стоит в дальнейшем гонять в небе, как голубей, палкою, и посылать за дефицитом!!!

Видимо, мои слова озадачили толпу. Во всяком случае, меня перестали, по всей видимости, считать полудурком, а с лиц исчезла та блаженность обеспеченности, которая погубила и куда более продуманных и подготовленных даже на государственных уровнях в массе других ситуаций, — от северных экспедиций и подводных лодок, до космических аппаратов и атомных станций. Экспедиции пропадали, лодки тонули, космические станции разгерметизировались, спускаемые аппараты сжигали заживо пилотов, а атомные станции задавали жару населению.

Все понимали, что мои слова есть не что иное, как продиктованная обстоятельствами необходимость. А мой тон — тон уверенного в своей правоте человека, который знает, что говорит и делает. Что ни говори, а однажды завоёванный авторитет, который к тому же помог большому числу из них почувствовать себя людьми даже среди этого кошмара, действует всегда безотказно. Они отчётливо понимали и видели, что я прав. Прав на все сто, нет, — на все двести процентов. И более не смели ничего возражать, даже робко.

Теперь я видел перед собою лишь усталых людей. Уставших до изнеможения, до полусмерти, которым очень, ну очень не хочется снова столько и так тяжко трудиться.

И когда присутствующие поняли, что я вижу их мысли и читаю ощущения, среди них поселилась неловкость. Словно их уличили в лени и нахлебничестве. И чтобы загладить ситуацию, помочь каждому сохранить лицо, я говорю: