Возмездие за безумие

– И если ты, мерзавка такая, будешь меня отвлекать, то я отправлю тебя жить в зал к твоему папе, – строжилась Ухова над Полин. Угроза оказаться один на один с теперь вечно не просыхающим отцом заставляла девочку повиноваться и молчать. Вне школы, куда Галя отводила Полин за руку и откуда забирала сразу же после уроков, отменив все внеклассные занятия, Полин разрешалось только работать на компьютере. Да и то, в беззвучном режиме. Любой шум, будь то телевизор, звонок дочери по телефону или музыка в наушниках плейера, был способен вызвать у матери бурную истерику, которая всегда заканчивалась слезами, успокоительными каплями и одними и теми же словами угрозы. – Не будешь послушной девочкой – тоже умру, как Юлечка.

Образ сестры, боготворимый матерью и ранее, после смерти Юли, оказался возведённым в статус святой. Святая мученица Юлия – так прозвала дочь Уховых Сюзанна, вернувшись с обряда отпевания. Батюшка, размахивающий кадилом на кладбище при обходе могилы усопшей, несколько раз называл погибшую девушку «мученицей». Это было схвачено и перефразировано. Так, из просто мученицы Юля в устах Сюзнны и Гали стала святой мученицей. Женщин это успокаивало. Впрочем, возражать им было некому. Виктора Галя практически не видела. Иногда он выплывал из зала и, разговаривая то ли по телефону, то ли сам с собой, мотался по коридору, заходил на кухню, в места общего пользования. Иногда Ухов стучал в дверь спальни, но услышав грозный оклик жены с обещанием выйти и размозжить голову, тут же согласно кивал и уходил к себе. Как дальше жить, Виктор не понимал. С уходом старшей дочери, он потерял всё. Галя, и раньше относившаяся к мужу без особого внимания, теперь, на фоне утраты и горя, стала проявлять при встрече открытую враждебность. «Сволочь» и «гад» – были самыми мягкими из слов, какими жена награждала мужа, сталкиваясь с ним в коридоре или на кухне. Отчего видеть её не хотелось. Успокаиваясь только тогда, когда слышал поворот ключа в двери, что означало уход жены и дочери, Виктор большую часть дня пил, а при этом плакал или молился. Эта привычка что-то бормотать под нос, связывая слова с упоминанием бога, с просьбами к нему, превратила мужчину в полупомешанного. Благо, видеть Виктора было некому: он старался не выходить из дома, томясь одиночеством и болью. Первое время после похорон Юли к тестю приходил Роман. Мужчины молча садились друг напротив друга, и пили водку до самого утра, не чокаясь, и почти не разговаривая. Киселёв то и дело повторял одну и ту же фразу: «Мы ведь все-таки прожили семь лет, значит, что-то между нами было?» Этот полу-вопрос, полу-ответ звучал и как покаяние, и как успокоение. Виктор каждый раз на это кивал, принимался рассказывать про свои годы жизни с Галей, те, что ушли в прошлое. Про сегодняшние отношения говорить что-то было бессмысленно. Галя публично отреклась от него ещё на кладбище, дав умершей Юле перед гробом клятву, что уходит от Ухова. Куда она собиралась уходить и когда, Виктор не знал, просто жил ожиданием очередной плохой новости и старался держаться. Это было трудно. Есть теперь ему никто не готовил, дежурные «тарелки», пусть даже с остывшей пищей, но все же приготовленной женой, перестали появляться на кухонном столе каждый вечер, вынуждая мужчину перейти на сухомятку или полуфабрикаты.

– Ты будешь бухать каждый вечер, а я должна себе руки стирать? – Галя намекала на любимый салат Виктора из тёртой морковки, который она умело приправляла вкусным соусом на бальзамическом уксусе, – Жри свою водку и ко мне не приставай больше. – Ухова, прекрасно зная, что муж не имеет понятия даже о том, в чём варят манную кашу, а в чём макароны, обрекала его на полуголодное существование. Учиться готовить Виктор не собирался. Проще было голодать. Не хотел он ходить и к Ивановым, хотя Лена, догадываясь, что происходит между супругами Уховыми, не раз приглашала его на горячий обед. Виктор был убеждён, что Лена до сих пор не простила его за то, что он, напившись с Ивановым в последний раз, отдал ему деньги, проигрыш которых и послужил причиной смерти. Разве такое простишь? Сам Ухов ни за что бы ни простил. Поэтому и избегал встреч с соседкой, а когда видел Лену, прятал глаза в землю, мямлил что-то невнятное про то, что жизнь не удалась, и торопился уйти. Проще было сидеть на сухомятке, чем видеть добрые, страдающие глаза Лены: женщина откровенно оплакивала мужа и так и не научилась пока жить без него.